Ад Лабрисфорта - Джей Эм

Два – ещё один чернильный «топор» на зелёной бумаге (ха-ха, его можно было бы принять за рисунок банта – такие «бантики» дети пририсовывают на голову человечкам, если хотят изобразить девочку). Снова – ты и твоё отражение, светлая половинка и тёмная (закрасим одну сторону банта – тьфу ты, одно лезвие). Ты – и твоё личное чудовище, твой страх, а вместе с ним жадность, жажда власти, стремление к превосходству, ненависть, уныние и прочие «радости».

Уэсли не сильно ошибся, считая тёмную силу, с которой ему довелось столкнуться, объективной. Но не ошиблась и Патриция, усомнившись в её объективности. Всё так: это вполне реально существующий враг, но находится он не снаружи, а внутри. Никогда нельзя об этом забывать. Иначе можно решить, что твоя проблема вовсе не в тебе самом.

Патриция пририсовала обоим «топорам» рукоятки.

Да, от этого не отвертеться. Ты вынужден бояться своего страха, вынужден вечно бороться со своим чудовищем, ведь вы с ним – два лезвия одного топора, у вас на двоих всего одна рукоятка – ой, то есть, одно тело.

Вечно бояться и вечно бороться. Если только…

Три. Начертим последнюю «бабочку девочки Полли». И ударимся в высокие материи…

Или – нет, лучше не надо. Лучше просто вспомнить, что сказал однажды Кристофер Бэлисонг, близкий друг семьи Райсов, человек, которого Патриция всегда очень уважала.

Это было давно. Пат Райс тогда ещё не закончила школу, носила рваные джинсы с тяжёлыми металлическими цепочками, ботинки на протекторной подошве и чёрные майки с надписями «Nirvana» и «Sepultura». И ужасно любила порассуждать, а иногда и поспорить, о философских вопросах. Но рассуждать и спорить – вот беда – было особо не с кем. Отца занимала работа, маму – домашние дела, у друзей имелись другие интересы, а Сибил, стоило ей услышать что-то, что вне её понимания, недолго думая, обзывала младшую сестру дурой и психопаткой. Поэтому и получалось, что только с Крисом, когда тот находил время заглянуть к Райсам, Патриции удавалось отвести душу. Случалось это не так-то часто, но если случалось, Кристофер слушал внимательно, серьёзно – но не чересчур. Если у него была другая точка зрения, он прямо говорил об этом. И, если Патриция ждала объяснений, объяснял, а не отделывался отговорками вроде «когда повзрослеешь, сама поймёшь».

Одно время её постоянно тянуло обсуждать тему добра и зла. Выслушав, не перебивая, очередной долгий монолог, Кристофер заметил, что всё это, конечно, верно, но «по большей части добро и зло существуют только в наших головах».

– Нет, постой, – тут же запротестовала Патриция. – А если я сейчас возьму камень и пойду кого-нибудь прибью – это что, будет только в моей голове?

– И в наших делах, – дополнил Бэлисонг своё замечание. – Что, в сущности, одно и то же, ведь намерение совершить то-то и то-то появляется в твоей голове и нигде больше. Осознаёшь ты его или нет – это уже другой вопрос.

– По-твоему, вне человеческих мыслей и человеческих дел совсем нет ни добра, ни зла?

– Примерно так.

– Но… там же вообще ничего нет! Ну, ладно, может, не совсем… Природа, животные – они существуют сами по себе, независимо от нас. Но если я смотрю на этих птиц, – она кивнула на голубей, клевавших зёрна возле цветочной клумбы, – на небо, на деревья – всё это уже в моих мыслях. Или в твоих, если смотришь ты.

– А если смотрю не я и не ты?

– Выходит, кто-то другой?

– А если убрать «кого-то» и оставить «смотрю»?

– Так не бывает!

– Нет, тут я бы не согласился. Вне наших мыслей и наших дел нет только нашего «я». Но, по-моему, это вовсе не страшно. Как раз наоборот. Тебе не кажется, что настоящая жизнь лишь там и начинается, где никакого «я» нет? Конечно, – улыбнулся Кристофер, – слишком буквально всё это понимать не стоит. «Я» не так уж плохо, иногда именно оно побуждает нас выйти за его пределы… И тогда даже в наших мыслях и делах будет не одно только наше маленькое «я».

После того разговора Патриция долго ломала голову над словами Кристофера. Полезла в книги, потом отложила книги. Думала ещё, собралась в следующий раз поспорить. Потом передумала спорить. Пришла к какому-то выводу. Но со временем – через долгое время – обо всём забыла. Так же, как забыла о медальоне Полли Пинго.

Но теперь эти «вне», «маленькое «я» и «выйти за пределы» всплыли в памяти с поразительной ясностью. Патриции показалось, что земля уходит у неё из-под ног, исчезают все привычные опоры. Это ощущение могло бы быть пугающим… но не было. Не пытаясь противостоять ему, Патриция написала в одной половинке нарисованной «бабочки» слово «я», а другую оставила пустой.

Вот оно. Единственная настоящая бабочка, а не двулезвийный топор, как два первых рисунка.

Не Патриции ли с её работой знать, какие хитрые механизмы «я» способно создавать для собственной защиты, для того, чтобы доказать свою постоянную, неизменную значимость, и с какой силой может за них цепляться? Не ей ли знать, как защитная скорлупа превращается в стены тюрьмы, отделяющие от жизни – разве мало случаев депрессий и неврозов она перевидала за годы практики? А её собственный пример, и пример Уэсли?.. Но что люди защищают, и от чего? Может быть, ложь от разоблачения? Ложь, которая боится разоблачения – вот она, причина страха. Но стоит распознать ложь, перестать считать её правдой – «защитная тюрьма» начинает рушиться. Становится понятнее истинное положение вещей. Бесчисленные взаимосвязи вместо отделённости, бесконечные изменения вместо постоянства.

Цепляние ослабевает. И в мыслях и делах появляется место не для одного только маленького «я». Там, где есть не только маленькое «я», ослабевают жадность, ненависть и стремление к превосходству, потому что ослабевает источник, который порождает всё это. Там не остаётся страха, потому что исчезает его причина. Значит, только оказавшись там, на другой стороне, «вне» – можно преодолеть свой страх. Выйти за пределы. Победить без борьбы.

– Пожалуйста, пойми это, пойми, – шептала Патриция, глядя на изрисованную бумагу. – Ты должен. Ты должен.

Но это ведь так трудно…

Она сидела, уперев локти в стол и уронив на ладони голову. Пальцы обеих рук ерошили длинные светлые волосы.

Это трудно, потому что дорога на ту сторону лежит мимо драконьего логова. И чудовище обязательно выползет и преградит твой путь. И гораздо проще начать сражаться с ним привычными, знакомыми методами, пытаясь загнать обратно во тьму – чем признать одну-единственную правду.

Новое обличие

– Пожалуйста, Джим, не отходи слишком далеко. Если я начну топтаться на месте, как идиот, всё сразу будет понятно. Они и без того наверняка удивятся, что эта чёртова скала стала пользоваться такой популярностью. А если ещё взглянуть на неё захочет слепой… Не поймут.

– Я тоже не понимаю, Уэс, – сказал Арнон, останавливая машину. – Только дело не в слепоте… А вот просто: не понимаю, зачем тебе это надо, и всё. Но – помню, помню – я обещал не задавать вопросов.

– Вот-вот. Желательно, чтобы на лодочной станции их тоже не задавали.

– Да ладно тебе. Не всё им равно – кому, зачем и куда. Главное, ты отвалишь бабки за аренду катера. И сезон ещё не закрыт, плыть можно. А остальное их волновать не должно. Кстати, если не хочешь усложнять себе жизнь, держись за мою руку. Мне плевать, если эти лодочники решат, что мы с тобой педики. Или тебя это смутит?..

Арнон пытался шутить, но на сердце у него делалось всё тяжелее. Чувство было такое, что всё повторяется, и он снова бросает друга одного, отступает в сторону, как в истории с тюрьмой. Не важно, что Уэсли сам так решил, не важно, что он, Джим, ничего не мог изменить – он же и не пробовал… Не попытался даже после того, как открылись все аферы Саммерса.

– Нет, дорогой, меня это не смутило бы. Но тогда получится совсем странно: ведь мы бы должны плыть вместе – романтическая прогулка, и всё такое…

Арнон через силу улыбнулся. Он знал, что предлагать это бесполезно, но всё же сказал:

– Если хочешь, поедем вместе. Изобразим романтическую парочку. Обещаю не быть слишком настойчивым.

– Ну да, так я тебе и поверил, – Уэсли ткнул друга кулаком в плечо. – Всю жизнь подозревал, что женитьба для тебя – только прикрытие. А если серьёзно, Джим: я понимаю, почему ты это говоришь, и спасибо тебе ещё раз за всё… Но – так не получится, нет. Мне лучше бы вообще быть одному, но без капитана-то никуда не поплывёшь… В общем, сейчас выручи меня, чтобы на станции никто не понял, что я – слепая мышь.

Джим постарался не подвести. Шагал рядом, иногда как будто случайно задевал за рукав Уэсли, передавал ему то деньги, то телефон так, что эти жесты, не привлекая постороннего внимания, становились для него ориентирами. И в конце концов всё получилось, как Флэш и задумал. Прокатчик посмотрел на двоих подошедших парней – темнокожего в солнечных очках, и белого – тоже в очках, но обычных, прозрачных – довольно равнодушно. Если и удивился странной прихоти посетителя – а водную прогулку в холодную осеннюю погоду, де ещё с утра в будний день иначе, как странной прихотью, не назовёшь, – то виду не подал.