Роман о себе - Борис Казанов

Просыпаясь, она тотчас будит меня: «Я неизвестно какая, не могу сидеть, у меня с ним было…» - «Расскажи…» - «Он стоял на коленях, не могу забыть… такой просящий! - что я спросила: «Если ты так желаешь, я твоя». - «Ты его рассмотрела?»- «Он был в каком-то одеянии, похожем на военную плащ-накидку… Он ее отбросил, я ахнула»…- «Ты сопротивлялась?» - «Я же не сознавала, что голая, как во сне…» - «Разве тебе не было больно?» - «Он заполнял меня, я держала его за руку, рука скользила, такая гладкая ласковая рука. Я была как оболочка, которую надо заполнить: А как он стеснялся! Он вёл себя, как мальчик, ну - как дитя!» - «Он имел голос, речь?» - «Да, он сказал что-то, я запомнила. Он сказал: «У птиц сердце посередине». Это так?» - «Да. Но что значили эти слова?» - «Наверное, в них код мироздания». - «Ты от этих слов кончила или просто от боли?» - «Мы лежали на облаке, мне было видно, что он сквозь меня прошел…» А потом она упала с облака! Дальше я все знал. «Он был чересчур эмоциональный…» Еще бы! Имея такой член… Весь запихнул и еще добился, чтоб она кончила! Интересно, почему он робел? Может, это какой-то оборотень? Одно время я имел подозрение, что это мог быть человек из круга моего друга психиатра. Ведь я слышал, что они отпускали сумасшедших неизвестно с кем. Психиатр все пытался избавить Нину от самого себя. Не догадывался, что его в ней давно нет. Если во сне Нина привыкнет со мной кончать, она будет полностью моя… Что мне это даст? Я сравниваю Нину с котихой, вспоминаю островные лежбища, территории гаремов, где в лужах спермы, еще не смытой прибоем, происходят грандиозные совокупления зверей, когда кровь у них, закипая под меховой шкурой, фонтанами выплескивается из ноздрей… Я хочу жить с Ниной на лежбище, превратясь в секача, чтоб быть в 10 раз ее крупней, и чтоб у меня был член, как у сивуча, и я не зависел от того насильника, ставшего для Нины олицетворением божества. Нина нежна, она говорит: «Мне грустно», - в глазах у нее слезы. «Сейчас ты очнешься, - говорю я, - и снова будешь здоровой. Мы поедем к Бронниковым, и ты сыграешь нам». - «Я в тебя больше, чем влюблена, - она обцеловывает меня, как младенца, как мужа и самца, - я хочу умереть» Я думаю с тоской: разве я не достоин написать своего «Пигмалиона», сотворив Нину почти из неживого материала, когда вытащил ее из воды, отвязав с ее ноги веревку с тяжелым камнем, - вон там, на диком пляже, в бухте Большой Улисс?…

Сутки, вторые, уже третьи…

Пока я лежал, Лена не скучала. Я уже сказал про ее «б…дские» глаза. А еще она умела классно вертеть попкой. Вокруг нее толклись парни со всего поезда. Хорошо, что она не приводила в купе! Порой крепко поддатая, но всегда в своем уме, Лена ложилась на параллельной полке, вводила меня в курс особо ценных предложений. Я уже видел парня, который помешался на ней. «Афганец» с орденом, простреленный в грудь. Плача, что Лена ему отказала, он просил меня, как писателя и человека, которого уважает Лена, убедить ее бросить егерскую усадьбу возле Читы. «Афганец» тоже намеревался строить дом в тайге и вез для этой цели разобранный «М-16» с подствольным гранатометом и бельгийский пулемет «МАГ». Два раза он пытался изнасиловать Лену прямо в видеосалоне. Один раз едва не повесился в тамбуре, грозя взорвать гранатой тепловоз. «Афганца» сняли с поезда, другие парни оказались посмирнее. Привыкнув к Лене, как к своей, я не возражал, когда она перелезала ко мне на полку. Она была мягонькая, как без костей; ее маленькие ушки, казалось, были созданы, чтоб слушать всякие мерзости… Вот же плутовка! Только билет купила, все остальное получает за так: ест, пьет в ресторане, сидит в видеозале, курит «Парламент» и никого не подпускает к себе. Целую ораву парней водит за нос! Мне была знакома ее печальная, зовущая, недоведенная улыбка, я чувствовал, как бьется жилка у нее на виске. Когда ж она приближала ко мне пухлые губки, чтоб впиться взасос, я выставлял руку. Лена брала руку, целовала, водя по себе. Никуда я ее не подпускал и выпроваживал с полки, как только входили офицер или старуха-библиотекарь.

К старухе я тоже полевел, воспринял, как свою. У меня, после всех моих скитаний, выработался некий стереотип на угадывание лиц. Иногда ошибался, принимая чужого за знакомого, как и в подобных случаях ошибались со мной. Но все ж сахалинских женщин перевидал достаточно для стереотипа. Есть морская поговорка, касающаяся детей, но смысл остается: «Если ребенок в знакомом порту попросит у тебя рубль, то дай ему десять. Это может оказаться твой сын» Так что не следовало отодвигать в сторону старуху, даже если я, допустим, и не переспал с ней. В купе все равно живешь, как одной семьей. Раз сидел на унитазе, забыв закрыть дверь. Заглянула библиотекарь, я махнул: заходи, поместимся! Пожалуй, я занялся бы старухой, чтоб уравновесить безумие Лены. У меня ведь была и старуха, самая настоящая. Пастушка, ходила в длинном плаще с капюшоном. Она мне сделала одолжение, когда я ее представил из буколистической пасторали. Забрался в ее могильное чрево и позорно бежал, бросив пастушку среди пасущихся стад, воркующую свирелью…

Пожалуй, занялся бы библиотекаршей, если б не доводила до белого каления своими литературными беседами с офицером. Потеряв терпение, раскрыл ей свой статус: показал писательский билет. Я просил ее, ради всех святых, чтоб не объясняла скромному офицеру, что Печорин застрелил Грушницкого из-за того, что тот «гадко обошелся с ним», и не хаяла Михаила Юрьевича Лермонтова, что не сберег себя, став жертвой «какого-то Мартынова». Утро у них начиналось с этих разговоров, с того, что офицер, бреясь с предельной тщательностью, все же умудрялся оставить в усах или в ноздрях неранжированный, неприглаживающийся волосок и уговаривал старуху во время беседы выдернуть волосок со всей женской деликатностью. Еще у нее было стойкое подозрение, что Лев Николаевич Толстой вовсе не тот, за кого себя выдает. С чего бы это он, погулявший в молодости да и в поздние годы, вдруг заделался к старости проповедником? Вопрос сводился к выводу, который меня возмущал. Я считал, что Толстой Лев, создав из своего ребра Анну, безусловно польстил женскому роду. Им бы ноги Льву целовать из благодарности, а что он заслужил? Чтоб какая-то библиотекарша с Сахалина подозревала, что у Льва Николаевича «не стоял». А как же он тогда написал «Хаджи-Мурат», если у него «лежал»?

Высказав это, я оставил библиотекаршу при ее мнении, зато потряс своим писательским билетом. Теперь я видел, что она, запомнив фамилию, готова перерыть по памяти все книжные каталоги на Сахалине, чтоб в чем-то меня уличить. Наконец, заимев занятие по себе, она даже перестала заниматься офицерскими волосками. Так разозлился на старуху тогда, что Лена, встав на лесенку, поддатая, с флаконом духов, начала прыскать распылителем, уговаривая: «Борис Михайлович, миленький, чего вы залегли? Даже очень обидно, что вы не поднимаетесь! Пошли прогуляемся, постоим на ветерке…» Я терпеть не мог одеколона, к тому ж он был дареный. Она не первый раз так выкуривала меня. На этот раз я отбился, так как уже побывал в ее компании и отобедал. Мы ели, пили, я был внимателен, шутил. Потом встал, оставив деньги, сказав Лене, как Печорин Мэри: «Наверное, я здесь лишний», - и Лена закричала исступленно: «Что вы такое болтаете? Как у вас язык не отвалится от таких слов?» Парни усмехались, понимая, чего она бесится. Они даже подыгрывали мне, чтоб хоть кому-то досталась.