Роман о себе - Борис Казанов

Или я не пытался писать о ней рассказ? Но это совсем не то, что придумывать. Никогда я об этом не смогу написать!

Утром, с утра, когда куришь в форточку и видишь, что все рядом, все есть и не пропадает, - исчезает даже охота присесть на минуту и записать в блокнот, что видишь. Хотя бы про эти суда или про что. А если б их видел из своего окна в Минске, тотчас бы сел и немедленно записал!…

Такая вот белиберда…

Нина проснулась, сидит, намазываясь из разных коробочек. Пудрится, чернит брови, растягивая по ним тушь спичкой, обернутой ватой. Накладывает тени на свое молочно-белое лицо с еще девичьим румянцем, которое от ее украшательств не становится ни хуже, ни лучше. Она уже умылась двумя пальцами, сидит голая, халатик распахнулся, нога на ноге, в перекрестье округлых бедер соблазнительнейший мысок… Я тут как тут! Присаживаюсь возле колен, начинаю перестраивать ее позу, чтоб обозреть заветную щель. Нина привыкла, терпеливо сносит мои манипуляции с ее бедрами. Объясняет свою уступчивость так: «Есть мужики, которым легче дать, чем объяснять, что не хочешь давать”. Я пытаюсь понять неутолимый голод в крови, который вызывает Нина. Она совсем обнаглела в постели: пердит, отвлекается во время любви. А я схожу с ума, когда мои ноги переплетаются с ее ногами. Моя сперма еще сочится из нее… Даже не подмылась! А потом будет мне пенять, что от нее «пахнет п…дятиной». Мол, она стесняется, беря уроки музыки у такого же преподавателя, как сама. Поскольку этот преподаватель может унюхать под аккорды гитары, что от нее воняет… Я пробую пристроиться к Нине, но ничего не выходит, когда она так сидит. Подкрашивайся - или я тебе помешаю? Только сядь по-человечески…

- Ты не могла бы развернуть свою ж…?

- Грех велик, но идея прекрасна, - отвечает Нина фразой из анекдота. Облизав подкрашенные губы, она дергает меня за член. - Подвинься, я буду одеваться…

Отказала! А я уже надеялся, что поднимет, как обычно, руки и скажет, потягиваясь: «Сдаюсь!» Нина смотрит на меня с любовью и сдается: ей меня жалко. Ведь я остаюсь без нее на весь день! Насладившись ею, я засовываю ей в п…ду конфету. Вынуждаю ее подмыться… Этому фокусу с конфетой Нина сама меня научила. Она придумывает всякие фокусы, чтоб перебороть свою лень. Я уже забегал, как пес: несу ей трусики, лифчик, юбку. Нина, подвывая от холода, скрипит шелком колготок, всовывая в них свое полнеющее веснушчатое тело. Колготки она заклеила лаком, где дыра. Лицо ее с длинноватым носом становится дисгармоничным, так как мысли подчинены одеванию себя. Мне всегда поразительно видеть сотворение ее грудей из ничего. Когда Нина сидит, видишь лишь припухлости и соски. А когда Нина встает, грудь оформляется полновесно. Она затягивает корсет, чтоб быть стройной, как девица. Вот уже в кремовой кофте, в цветастой длинной юбке, розовая, как роза. Почти одетая, вспоминает, что хотела пописать.

- Ну так иди!

- Потерплю уже. Лень стаскивать корсет.

Теперь не столько она, сколько я буду за нее терпеть…

Кофе кипит, опять пропустили! Нина открывает посудный шкаф с чашками.

- Ну скажи: чего им здесь делать, в пустой посуде? - спрашивает она у меня.

- Тараканы?

- Ну да.

- Да им только бы нам аппетит испортить!… - Мы пьем кофе, и я рассказываю ей: - Вчера достал «Золотой ярлык», который ты не закрыла. А они оттуда, запыленные, в какао, что шахтеры из забоя…

Нина смеется, проливает на ковер кофе и бьет меня по руке. Нина почти здорова со мной. Разве сравнить, какой я ее привез из психбольницы? Тогда психиатр, мой приятель, заключил со мной пари, что я не добьюсь оргазма от Нины… Или ему не знать? Он лечит Нину, он был без пяти минут ее муж. Уже неделю, а может больше, Нина кончает со мной. Притом, сама не догадываясь об этом. В ее теле, в ней самой светится благодарность ко мне. Психиатр проиграл, но я ему ничего не скажу, как не скажу и Нине.

Мы выходим в коридор, где все черно, нет стекол, окна забиты жестью, фанерой. Лампочек в коридоре нет. Масса отходов скопилась возле мусоропровода. Даже отсюда слышно, как бегают крысы. На дверях, дешево обитых, поблескивают замки. Спускаемся ощупью, перед подъездом слой битого стекла, как некий библейский коврик для очищения души. Потом пробираемся во дворе через заслоны мерзлых постирок. Выходим на обледенелую лестницу виадука. Отсюда видна бухта Золотой Рог, которую почти перегородила громадная плавучая конструкция «Олюторский залив». Не то драга, не то дноуглубительный снаряд. Гляжу на плавучий док, где в его разведенных стенах угадывается на кильблоках «Волномер». Большое судно, рефрижератор, я собираюсь на нем весной в плаванье. Весь ржавый, оголенный, еще без киля, он не похож на пароход. Внизу, на качающейся беседке, сверкает электросварка, как сыплются морозные искры. Раздается едкий для слуха визг сдираемой с бортов краски. Пароходы стоят с намерзлостью у килей, где их касается вода. Одна посудина с бочками швартуется у пирса. Только подошла с моря, так смерзлась, что бочки похожи на чашки изоляторов.

На виадуке холодно, у Нины посинел нос, а как спустились, попали в яркую оттепель без снега, с шумом воды, оплескивающей причалы. Нина не любит ходить, я ее убеждаю прогуляться до остановки. Вдруг она поправляет на мне шарф, нагибается, стирает пятнышко с моих туфель. Она смотрит на меня, в глазах у нее слезы, она меня целует. Я пережидаю этот порыв чувств на виду у всех. Мы вступаем в переулок с чугунной пушкой, с деревянной лестницей, похожей на гармонь. Тут еще сохранилась осень, лестница забросана листьями, а потом я вижу такие же листья, только подмерзшие, между трамвайными рельсами на остановке «Военное шоссе». Доставая из сумочки «веселую» таблетку, Нина спрашивает, удивленно приглядываясь: «Чего это у тебя щетина седая?…» Так она удивляется, когда находит заколку на ковре или расческу: «Смотри, расческа!» - как будто не сама уронила. «Седая? - дивлюсь и я. - Наверное, от мороза». - «Ты смеешься?» - Нина вполне серьезно трется щекой, проверяя, и, уколовшись, уезжает, смеясь. Я знаю, что сейчас, без меня, уже в трамвае ее охватит страх сойти с ума. Раньше представлял сумасшествие, как некую прекрасную болезнь. А ведь ничего прекрасного нет, если голова страшно болит. Нинина младшая сестра Лилька стала ненормальной, когда их отец бросился с топором на мать. Маленькая Лилька сидела у матери на коленях. Нина потеряла ум от психиатра. Она объяснила мне так: «Дотрагиваюсь до него, чувствую - схожу с ума». Сразу жар, бред - и в психушку, к тому же психиатру.

Раз десять трахнув Нину только за ночь, я испытываю кайф от взглядов юных женщин. Как они чутко схватывают независимость от них! Все, как одна, готовы мне отдаться. По Нине я выяснил уже и знал без нее, что любая из таких женщин, если завоевал ее хоть на час, теряет способность воспринимать возраст того, с кем спит. Воспринимает только образ, который ты в ней создал. Нина удивляется, что я любую компанию заставлю к себе приноровиться. Могу переспать с любой из музыкантш, подружек Нины, собирающихся у Бронниковых. Там меня оценивают так: «Как любовник годится, но до мужа не дотягивает». Поэтому мне позволена любая из них. Как-то сидел у Бронниковых, там смотрели жуткий порнофильм: совокупление калек. Музыкантши кричали из кухни: «Позовите, если что-то особенькое!» Нина, равнодушная к порнухе, вышла на лестницу с психиатром. Я сидел, как на иголках, боялся, что психиатр выведает у нее. Подошла Лена, известная своим афоризмом: «Если в тебе есть хоть капля б…дской крови, то она обязательно распространится по всему телу!» - артистка, обалденная в своем концертном платье с просветами из кружев, жена Кости-мотоциклиста, рэкетира и боевика. Нагнулась, шепнула на ухо: «Сумеешь не помять платье?» - «Да?» - «Идем в ванную, я тебя успокою». Еле сдержался, чтоб не пойти! Переспал только с сестрой Нины, приезжающей к нам из деревни, безумной Лилькой. Совсем я распустился с ними… Мог, например, отлить за углом, если прикрывала какая-либо из музыкантш. Но что в этом такого, если я пью у Нины мочу? Горячую, прямо из Нины! С Ниной во мне не исчезает творческий магнит. Я улавливаю тона и энергоемкие слова, которые я, побродив, записываю на Верхне-Портовой, ожидая Нину.