Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей - Салман Рушди

– А религия? – спросил Кровопийца. – С ней как быть? Верующие там внизу размножаются пуще прежнего.

Сверкающий Рубин, самозваный Властитель Душ, даже и думать не желал про богов или рай. Волшебная страна – вот его парадиз, и нет надобности выдумывать еще более возвышенный или более ароматный сад. Поддаваясь любви к запретам (тут он мог бы тягаться с Ищущими Знания), он рявкнул:

– Немедленно запретить! Что за цирк!

Зумурруд Великий и Колдун Забардаст, услышав такое, буквально зашипели-заполыхали от злости. По краям контура они зашкворчали, как сотня яиц, разом вылитых на раскаленную сковороду, и Сверкающий Рубин, а также Раим Кровопийца поняли, что два их подельника сильно изменились.

– Что с вами такое? – поинтересовался Кровопийца. – Давно ли к нимбоносцам присоединились?

– Не дури, – лукаво подмигнул Забардаст. – Мы устанавливаем на Земле царство террора, и лишь одним предлогом можно оправдать это в глазах дикарей: это, мол, слово того или иного бога. От имени божества можно устроить ад на Земле, и большинство здешних дураков проглотят это, как горькую пилюлю.

– То есть это стратегия, уловка? – переспросил Сверкающий Рубин. – Тогда понимаю.

Но тут восстал во гневе Зумурруд Великий, а гнев этого мощного великана малость пугал даже собратьев-джиннов.

– Довольно богохульств! – провозгласил он. – Склонитесь перед Словом Божьим или тоже окажетесь в числе Его врагов.

Это потрясло всех трех его собеседников.

– Ого, ты запел новую песенку, – сказал Кровопийца, скрывая изумление. – Кто тебя научил?

– Ты всю жизнь пьянствовал и убивал, играл в азартные игры, трахался да спал, – добавил Сверкающий Рубин, – так что нимб святого тебе не к лицу, как и эта золотая корона – она, кстати говоря, тебе мала, поскольку изготовлена была для человеческой головы, которую ты без спроса оторвал от тела.

– Я взялся за философию, – пробурчал великан, краснея, сам донельзя смущенный таким признанием. – Учиться никогда не поздно.

Преображение безбожного великана Зумурруда в воина высшей власти было последним достижением мертвого философа из Туса. Газали обратился в прах, а джинн состоял из огня, но и в могиле мыслитель еще помнил приемчик-другой. Или сформулируем иначе: когда существо, всю жизнь выражавшее себя только в поступках, наконец-то подставляет ухо словам, нетрудно влить в его уши все, что пожелаешь. Зумурруд сам пришел к философу. Он готов был принять то, что скажет ему мертвец.

– Всякое существо, имеющее начало, имеет причину своего начала, – сказал Газали, – и мир тоже имеет начало, а значит – имеет причину своего начала.

– К джиннам это не относится, – вставил Зумурруд. – Нам не требуется причина.

– У вас есть отцы и матери, – напомнил Газали, – следовательно, есть и начало. Вы тоже существа, имеющие начало. Следовательно, у вас должна быть причина. Это очевидно подсказывает сам язык, а мы можем лишь следовать за языком туда, куда он ведет.

– Язык, – медленно повторил Зумурруд.

– Все сводится к словам, – сказал Газали.

– А как же Бог? – искренне озадаченный, переспросил Зумурруд при следующей встрече. – Разве у Него не было начала? Если не было, откуда же Он взялся? А если было, то какова Его причина? Не понадобится ли Богу Бог прежде него и так далее вспять до бесконечности?

– Ты не так глуп, как выглядишь, – снизошел Газали. – Но ты должен понять, что и твое замешательство опять-таки возникает из проблем языка. Термин «начало» подразумевает существование линейного времени. И люди, и джинны живут в этом времени, мы рождаемся, живем, умираем, у нас есть начало, середина, конец. Но Бог живет в иного рода времени.

– Существуют разные виды времени?

– Мы живем в том, что можно бы назвать временем становления. Мы рождаемся, становимся самими собой, а потом, когда приходит Разрушительница Дней, мы перестаем быть и становимся прахом. Прахом, одаренным, в моем случае, речью, но все же прахом. А время Бога – вечно, это время бытия. Прошлое, настоящее и будущее присутствуют для него совокупно, и сами слова прошлое, настоящее, будущее теряют смысл. В вечности нет начала и конца. Она неподвижна. Ничто не начинается. Ничто не кончается. Бог в своем времени не имеет ни конца во прахе, ни яркой тучной середины, ни пискливого начала. Он просто есть.

– Просто есть, – с недоумением пробормотал Зумурруд.

– Да! – подтвердил Газали.

– Значит, Бог путешествует во времени, – попытался осмыслить услышанное Зумурруд. – Он перемещается из своего время в наше и благодаря этому становится всемогущим.

– Можно и так, – согласился Газали, – с одной оговоркой: Он не становится. Он просто есть. Будь осмотрительнее в выборе слов.

– Ладно, – сказал вновь сбитый с толку Зумурруд.

– Подумай над этим, – настаивал Газали.

– Этот Бог, который Просто Есть, – приступил Зумурруд к третьему разговору, хорошенько подумав. – Он не любит, чтобы с Ним спорили, верно?

– Он – сущий, то есть сущность в чистом виде, а потому Он неоспорим, – сообщил Газали. – Вторая предпосылка неизбежно следует из первой. Отрицать Его сущность значило бы назвать его не-сущим, и таким образом попытаться спорить с Тем, Кто, по определению, неоспорим. Итак, спорить с Его неоспоримостью значит со всей очевидностью неверно пользоваться языком, а я уже советовал тебе быть осторожнее в выборе и использовании слов. Дурной язык взорвется у тебя в голове.

– Как бомба, – подхватил Зумурруд.

– Еще хуже, – сказал Газали. – Вот почему никакой терпимости к неверным словам.

– Мне кажется, – призадумался Зумурруд, – что жалкие смертные в нижнем мире еще больше путаются в языке, чем я.

– Учи их, – велел Газали. – Научи их языку Бога, который просто есть. Наставление должно быть настойчивым, суровым, даже, не побоюсь этого слова, устрашающим. Помни, что я говорил тебе о страхе. Участь человека – страх. Мужчина сотворен боящимся темноты, неведомого, чужаков, неудачи и женщин. Страх ведет его к вере, не как лекарству от страха, но как к признанию, что страх Божий – естественное и уместное состояние человека. Научи их бояться неверного использования слов. Нет преступления более непростительного в глазах Всемогущего.

– Это я могу, – сказал Зумурруд Великий. – Скоро они все будут говорить на мой лад.

– Не на твой, – поправил Газали, но мягко: имея дело с Великим Ифритом, приходится принимать в расчет его безграничный эгоцентризм.

– Понимаю, – кивнул Зумурруд Великий. – Теперь отдыхай. Нет больше надобности в словах.

На том уроки закончились. Направив сильнейшего из темных джиннов на путь радикального насилия, Газали добился результатов, которые вскоре устрашат его самого: ученик быстро превзойдет учителя.

Дунья в последний раз навестила Ибн Рушда в его могиле. Я пришла проститься, сказала она ему. Больше я не вернусь к тебе. Что же так увлекло тебя, что ты обо мне позабыла, спросил он с мрачным сарказмом. Кучка праха сознает свои ограничения.

Она рассказала ему о войне. Враг силен, сказала она. Враг глуп, возразил он. И в этом наша надежда. Тираны не склонны к оригинальности и ничему не учатся на горьком примере предшественников. Они будут жестоки, будут давить, пробуждать ненависть, уничтожать все, что люди любят, и это их погубит. Все войны сводятся в конечном счете к борьбе между ненавистью и любовью, и мы будем держаться за убеждение, что любовь сильнее ненависти.

Не знаю, смогу ли, ответила она, потому что сейчас я полна ненависти. Я смотрю на мир джиннов и вижу моего убитого отца, но кроме того я вижу ничтожество этого мира, одержимость сверкающими погремушками, аморальность, всеобщее презрение к людям, которое я вынуждена назвать истинным его именем: расизм. Я вижу самовлюбленную злобность Ифритов и сознаю, что и во мне это есть, всегда присутствует не только свет, но и тьма. В темных джиннах я больше не различаю свет, но теперь я чувствую тьму в себе. Вот то место, где рождается ненависть. И я начинаю сомневаться в себе и в своем мире, но я также понимаю, что сейчас не время для подобных рассуждений. Идет война. На войне не сомневаются, а действуют. Итак, наши разговоры тоже должны прекратиться, и будет сделано то, что должно быть сделано.

– Грустные это слова, – сказал он. – Одумайся. Тебе понадобится мой совет.

– Прощай, – сказала она.

– Ты покидаешь меня?

– Когда-то ты меня покинул.

– Так это твоя месть? Оставить меня – в полном сознании, беспомощного, в могиле до конца вечности?

– Нет, – возразила она с любовью. – Никакой мести. Только прощание. Спи.

Герой Натараджа, танцующий танец разрушения. Открой джинна в самом себе, сказала ему та горячая девчонка, тощая маленькая пташка, и еще сказала, что она его пра-пра-пра-пра и еще много раз прабабушка. Его дом сгорел, мама после этого недолго протянула, мама, которая до той поры была для него единственной любимой женщиной. Шок в ту ночь – ночь великана и горящего дома – прикончил ее. Он похоронил маму, остался на диване у кузена Нормала и с каждой минутой все сильнее о ней тосковал. Дай мне только раскрыть в себе внутреннего гоблина, Нормал, первым из всех засранцев я поджарю тебя. Ты только жди.