Аврора Флойд - Мэри Брэддон

— Теперь вы, может быть, мне не поверите, — продолжал он, когда от его дружеского предложения отказались и бутылка поместилась опять в его обширном кармане, — вы, может быть, мне не поверите когда я вам скажу, что до прошлой недели я не мог найти ни времени, ни случая воротиться в Ливерпуль и узнать о маленькой сестре, которую я оставил не выше кухонного стола и которая плакала навзрыд, бедняжечка, когда я убежал. Но поверите вы или нет, а это истинная правда, — закричал моряк, стукнув своим толстым кулаком об ручку того отделения, в котором он сидел. — Это истинная правда. Я был в Америке Северной и Южной; я возил товары вест-индские в Ост-Индию, я ост-индские товары в Вест-Индию; я торговал норвежскими товарами между Норвегией и Гуллем; я возил шеффильдские товары из Гулля в Южную Америку; но каким-то образом у меня никогда не было времени съездить к ливерпульским берегам и отыскать узенькую улицу, в которой я оставил сестру мою, Элизу, сорок лет тому назад. Неделю тому назад я прибыл в Ливерпуль с грузом мехов и попугаев и сказал моему помощнику: «Я скажу вам, что я сделаю. Джэк, я съезжу на берег повидаться с моей маленькой сестрой Элизой».

Он опять остановился и какая-то мягкость заменила блеск его черных глаз. На этот раз он не обратился к карманной бутылке; на этот раз он провел рукою по своим ресницам и отер слезу. Даже голос его переменился, когда он продолжал, и сделался как-то грустнее и очень походил на мелодический звук, который двадцать один год тому назад способствовал тому, чтобы сделать мисс Элизу Персиваль любимой трагической актрисой Престона и Бредфорда.

— Во время моих путешествий, — продолжал моряк этим изменившимся голосом, — я думал о моей сестре Элизе, только двумя способами: то я думал видеть ее маленькой сестрицей, оставленной мною, в которой не изменилось ничего, даже и одного локона, который развился в то утро, когда она плакала и цеплялась за меня на Вентурсонп, куда ее привезли проститься с отцом и со мной. Может быть, я чаще всего думал о ней таким образом. Таким образом я видел ее и во сне. Другим способом представлял я себе увидеть ее красивой, скромной, взрослой, высокой, замужней женщиной с кучей шаловливых деточек, цеплявшихся за ее передник и спрашивавших: «Что дядя Сэмюэль привез им из чужих краев?» Разумеется, эта фантазия была благоразумнее; но другая, о маленькой девочке с черными кудрявыми волосами, чаще приходила ко мне, особенно по ночам. Сколько раз в звездную ночь, когда мы бывали в таких местах, где звезды были блестящее обыкновенного, я видел как туман над водою принимал изображение девочки в белом переднике, приближавшейся ко мне по волнам; я не хочу сказать, чтобы я видел привидение; я хочу только сказать, что я мог бы видеть, если бы захотел, как многие на этом свете видят привидения своих собственных воспоминаний и своих горестей, смешавшихся с туманом на море или с тенями деревьев, колыхающихся при лунном сиянии, и с белой занавеской у окна, или что-нибудь в этом роде. Я был так глуп с этими фантазиями, что когда вышел на берег в Ливерпуль, в субботу на прошлой неделе, я не мог отвести глаз от девочек в белых передниках, проходивших мимо меня по улицам, думая видеть мою Элизу с черными кудрями, развевающимися по ветру, так что я принужден был сказать себе совершенно серьезно: «Нет, Сэмюэль Проддер, девочке, которую ты отыскиваешь, должно быть теперь пятьдесят лет; она верно уже не носит белых передников». Если бы я не повторял себе этого во всю дорогу, я остановил бы половину ливерпульских девочек и спросил бы их: не зовут ли их Элизой, и не было ли у них брата, который убежал и пропал. Я прямо пошел к той улице, в которой мы жили сорок лет тому назад. Я не думал, что эти сорок лет могут произвести какие-нибудь перемены, кроме того, чтобы из ребенка сделать ее женщиной, и мне казалось почти странным, что и эта перемена могла быть. Только об одном не думал я; и если мое сердце билось сильно и быстро, когда я постучался в маленькую дверь того самого дома, в котором мы жили, то оно билось от надежды и радости. Сорок лет, покрывшие всю Англию железными дорогами, не сделали большой разницы в старом доме; он был в сорок раз грязнее, может быть, и в сорок раз более ветх, и стоял в самой середине города, а не на конце открытой местности; но, кроме этого, он был почти тот же. И я ожидал увидеть ту же хозяйку, отворяющую дверь, с теми же самыми грязными искусственными цветами на чепчике и в тех же самых старых туфлях, шлепающих по полу. Я совсем оторопел, когда увидел не эту самую хозяйку, хотя ей должно было бы быть сто лет, если бы она была жива; я мог бы приготовить себя к обманутому ожиданию, если бы подумал об этом, но я не думал; и когда дверь отворила молодая женщина с светлыми волосами, зачесанными назад, как будто она была китаянка и без бровей, я разочаровался. Молодая женщина держала на руках ребенка, черноглазого ребенка, с глазами так хорошо раскрытыми, что как будто он очень удивился чему-то, явившись в свете, и еще на опомнился от удивления; когда я увидел этого малютку, я подумал, что это ребенок моей Элизы, что она замужем и живет еще здесь. Но молодая женщина никогда не слыхала имя Проддер и не думала, чтобы соседи слышали. Сердце мое, бившееся сильнее каждую минуту, вдруг остановилось, когда она сказала это; но я поблагодарил ее за ее вежливые ответы на мои вопросы и пошел в соседний дом справиться. Я мог бы избавить себя от труда, потому что я справлялся в каждом доме с каждой стороны улицы, но никто не слыхал имя Проддер и никто не жил в этой улице более десяти лет. Я пришел в совершенное уныние, оставляя места, когда-то бывшие мне столь знакомыми и которые казались теперь столь чуждыми. Я так мало думал о невозможности найти Элизу в том самом доме, в котором я ее оставил, что я не делал никаких других планов. Я воротился в таверну, где оставил мой дорожный мешок, и сидел перед бараниной, которую велел подать себе к обеду, думая, что теперь мне делать. Когда я расстался с Элизою, сорок лет тому назад, я вспомнил, что оставил ее у сестры моей матери (моя бедная мать умерла тогда год тому назад) и подумал, что единственная оставшаяся для меня возможность — отыскать тетушку Сару.

Когда мистер Проддер дошел до этого места в своем рассказе, его слушатели постепенно перестали его слушать, мужчины воротились к своим газетам, молодая девушка — к своей книге, так что капитан купеческого корабля сообщал свои приключения только одному добродушному молодому человеку, который, по-видимому, принимал участие в смуглом моряке и время от времени одобрительно кивал ему головой и дружески говорил:

— Да, да, конечно.

— Я нашел тетушку Сару, — продолжал мистер Проддер. — Она держала бакалейную лавку сорок лет тому назад, и когда я воротился неделю тому назад, она держала ту же самую лавку; бедная старушка стояла за прилавком и отвешивала одному покупателю две унции чаю, когда я вошел. Сорок лет так изменили ее, что я не узнал бы ее, если бы не знал лавки. На ней были фальшивые черные локоны и брошка, представлявшая медную бабочку там, где должен бы быть пробор, и голос у нее был такой густой, совершенно мужской; она ужасно сделалась похожа на мужчину в эти сорок лет. Она завернула две унции чая и спросила, что мне нужно. Я сказал ей, что я маленький Сэм и что мне нужно мою сестру, Элизу.

Капитан купеческого корабля остановился и глядел в окно минут пять прежде чем продолжал. Когда он продолжал, голос его был очень тих и говорил он короткими, отрывистыми фразами, как будто не мог решиться говорить длинные, боясь, что остановится посреди них.

— Элиза умерла уже двадцать один год тому назад. Тетушка Сара все рассказала мне. Она училась искусственным цветам; но это ей не понравилось. Она сделалась актрисой. Двадцати девяти лет она вышла замуж за очень богатого джентльмена и поселилась в каком-то прекрасном замке, где-то в Кентском графстве. У меня это записано. Она была добрым и великодушным другом для тетушки Сары и тетушка Сара собиралась в Кентское графство навестить ее и провести у нее все лето. Но пока тетушка собиралась, сестра моя, Элиза, умерла и оставила дочь, ту самую племянницу, к которой я теперь еду. Я сел на деревянную скамеечку возле прилавка и закрыл лицо руками; я думал о девочке, которую я оставил сорок лет тому назад, и сердце мое разрывалось, но я не пролил ни одной слезы. Тетушка Сара вынула большую брошку из своего воротничка и показала мне черные волосы под стеклом в золотой оправе.

— Мистер Флойд нарочно сделал эту брошку для меня, — сказала она, — он всегда был щедр ко мне; он приезжает в Ливерпуль через два или три года и пил у меня чай в задней комнате. Мне не нужно бы держать лавку: он дает мне очень хорошее содержание; но я умерла бы от скуки, если бы у меня не было дела». На брошке было вырезано имя Элизы и день ее смерти. Я старался вспомнить, где я был и что я делал в тот год, но я не мог, сэр. Вся прошлая жизнь моя казалась мне сновидением; я мог только помнить мою маленькую сестру, с которой я простился сорок лет тому назад на Вентурсонп. Мало-помалу я пришел в себя и мог слушать рассказы тетушки Сары. Ей было около семидесяти, бедной старушке, и она всегда любила поговорить. Она спросила меня: не большая ли честь для нашей фамилии, что Элиза сделала такую партию, и не горжусь ли я, что моя племянница, богатая наследница, говорит на разных языках и ездит в своем собственном экипаже? и не должно ли это служить утешением для меня? Но я сказал ей, что я предпочел бы видеть сестру мою замужем за беднейшим человеком в Ливерпуле, но живой и здоровой, встретившей меня в моем родном городе. Тетушка Сара сказала, что если таково мое мнение, то она уже не знает, что и говорить мне. Она показала мне рисунок памятника Элизы на бекингэмском кладбище, который нарочно был нарисован для нее по приказанию мистера Флойда. Мужа Элизы зовут Флойдом. Потом она показала мне портрет мисс Флойд, наследницы, десяти лет, который как две капли воды походил на Элизу, только без передника, и к этой-то самой мисс Флойд еду я.