Монограмма - Александр Иванченко

ВТОРАЯ КРИНКА МОЛОКА. Сегодня я буду учить тебя двум вещам: распознаванию нечистого иллюзорного тела как Майи и распознаванию всех вещей как Майи.

О первом, распознавании нечистого иллюзорного тела как Майи, сказано: «Из зрелой кармы рождается это нечистое иллюзорное человеческое тело».

Помести зеркало перед собой и всмотрись в отражение. Теперь ты видишь себя таким, каким тебя видят другие. Наделяя этот отраженный образ сначала всеми положительными свойствами, а затем всеми отрицательными, ты заметишь игру настроений на своем лице, волнение гордости и обиды. Не удручает ли тебя смехотворность этого? Не внушают ли тебе отвращения твои самомнение и гордыня? Если нет, сделай следующий шаг и, извлекая свое отражение из зеркала, придвинь его еще ближе к себе.

Помести свой образ между собой и зеркалом, отчуждая его, опять наделяя свое отражение всем приятным и неприятным. Ты почувствуешь отдаление от собственного образа, и когда наступит окончательный разрыв с ним, то, все так же не отождествляя себя с отраженным телом, прилагай к нему следующие сравнения: оно подобно миражу, туману, облакам; подобно отражению луны в воде, подобно сну, видению, тени, подобно призраку; подобно отраженному в зеркале дыму, ветру. Так ты приучишь свой разум рассматривать тело нереальным, наваждением, Майей.

Теперь — о распознавании всех вещей как Майи. Об этом сказано:

Все Движущееся и Недвижущееся Трех МировРаспознается в своей полноте как Единство.

Вот объяснение этого.

Когда йогин достиг мастерства в совершенном состоянии самадхи, тогда, посредством присоединения истинного распознавания Пустоты к уже достигнутому пониманию, сансара (Движущееся) и Нирвана (Недвижущееся), представлявшиеся ранее непросветленному сознанию различными состояниями, превращаются в Мудрость Недвойственности и начинают восприниматься как нерасторжимое Единство; все же частные истины теперь воспринимаются как иллюзия.

Посредством концентрации разума и сохранения его совершенного покоя достигнутая Мудрость превращается в Чистый Свет Совершенного Распознавания.

Наполнена вторая кринка молока.

Лида смотрит в зеркало и думает: что, если бы сейчас в нем отразилось много-много разных лиц, разных Лид, и все совсем одинаковые, похожие? Множество абсолютно подобных отражений — распознала ли бы тогда она себя среди них, не спутала, узнала?

Не ошиблась бы, узнала. Отчего так? Почему мы безошибочно всегда знаем себя — отовсюду, из жизни, из сна? Разве в мире бесчисленных различий мы не тем себя от всего мира и отличаем, как этим несходством отличного от нас, разве не это питает иллюзию отдельного существования? По-видимому, этого мало. Мы знаем себя как одно.

Вот нас много, бесчисленно, бесконечно мы отражаемся многократно в зеркалах, умножаемся, распадаемся, двоимся — и все-таки мы находим себя среди других — самых прекрасных, самых умных, самых близких… Кто мы?

Или, лучше: идем в толпе абсолютно схожих во всем людей (в одежде, выражении глаз, жестах) — ты один одинокий атом среди миллионов, мириадов одинаковых во всем атомов и молекул — узнаем ли тогда себя? Не ошибемся, узнаем. Но где это, что это — то, которое видит, которое знает, которое различает? Чем оно чувствует, когда у всех — все так же? Почему не спутаем себя с ним, с нею, со всеми другими? Или, еще лучше: во сне, среди великого множества приснившихся людей и предметов — цветов, камней, песчинок, лиц (Лида все всегда, даже во сне, видит подробно, в песчинках, видя весь мир предметов отдельно не только от себя, Лиды, но и друг от друга), — среди камней, песка, птиц, деревьев, зверей, веток, листьев, людей — почему даже во сне ни разу не удалось спутать себя со всем этим, почему всегда ты зришь это, а никогда не зрим им, почему «я» всегда свидетельствует себя само, изнутри, а не свидетельствуется извне, другим? Или твой разум — единственная реальность, даже не весь разум, а только маленькая прозрачная точка внутри него — без устали множащая из себя иллюзию, ткущая бесконечный мираж «объективного» мира: лес, воздух, реку, тела и разумы других, свой собственный, истекающий Майей разум? Чем свидетельствует себя разум, когда он успокаивается и ни одна волна больше не проходит по его поверхности? Где субстанция этой иллюзии? В чем? Не уничтожается ли он вместе с иллюзией — и не превращается ли в пустоту, лишенный ее? Зрит ли пустота разум — или разум пустоту? Как они смотрятся друг в друга, чем отражаются друг в друге, если сливаются в одно? Когда закончит вопрошать разум? Когда прекратятся его волны? Мир, порожденный разумом, — как отраженная в воде луна; луна задает разуму свои вопросы, а он, не замечая этого, — силится ответить на них.

Из записей Лиды. Если есть истина, то она всеобъемлюща и неделима, нельзя обладать какой-то (хотя бы и научной) частной или частичной истиной, нельзя присвоить знания, можно только быть им, и, по существу, мы всегда идем лишь от заблуждения к заблуждению, заблуждаясь сегодня лишь качественнее, чем вчера.

№ 86. Аля всегда правила, Лида подчинялась. Важнейшая ее черта была: управлять, быть первой, а если не первой, то вообще никакой — выйти из данной системы счета и стать ничем. Она никогда никому и ничему не была равна, всегда над (но и, конечно, когда не выходило, вне) — но никакого равенства, взаиморастворения, дружбы. Собаки, птицы, люди — всегда заискивали перед ней (либо своей силой, либо своим бессилием), она им всегда покровительствовала, снисходила, разрешала. Возле нее никогда, например, нельзя было представить себе (изнежившейся в довольстве кошки, мурлыкающей, урчащей, доверчиво скатавшейся у ног. Любопытно другое: когда она не превозмогала и должна была выбрать или равенство, или зависимость, то никогда не выбирала равенства и дружбы — а сама скатывалась у ног и урчала, но то было покорство властолюбца, ожидающего власти. Истинный, болезненный, все превозмогающий на своем пути властолюбец, если нельзя подлинно властвовать, всегда затаится, никогда не выберет равенства, согласия, дружбы, а скорее предпочтет холуйство и рабство — чтобы оттуда еще вернее домогаться своего. Чего жаждет власть — просто ли зависимости и покорства? Нет, побежденной гордыни, завоеванного покорства. Когда бы это было не так, то не получалось бы самых страшных тиранов из вчерашних рабов.

№ 90–91. Дождавшись зимних каникул, Лида поехала к Иштвану в Ужгород. Он жил неподалеку от Ужгорода, в небольшом одноэтажном городке Мукачево.

Перед отъездом связала плюшевому Степе шарф и варежки, чтобы не мерз в холодной неуютной избе. Кустику купила молока, разлила его в несколько чайных блюдец и покрошила в них хлеба. Оставила Паше ключ и просила ее присматривать за домом, протопить хотя бы раза два печь. Она обещала.

Доехала поездом до Свердловска, затем из Свердловска — самолетом в Москву. Можно было лететь прямо, но она не знала. В Москве долго переезжала из аэропорта в аэропорт, автобус все время ломался, наконец пересела на такси, подвезшее ее прямо к трапу, и полетела в Ужгород.

Прилетела поздно вечером, автобусов на Мукачево уже не было. Побродила по улицам, была сильная оттепель, таяло. Зашла на автовокзал, выпила ледяного сливового сока и сжевала черствый, с загнувшимся, как резиновая подошва, куском сыра бутерброд. Прочитала путаное расписание, села на диван и заплакала.

Подошла красивая, бледная, с прямыми соломенными волосами девушка, в ярком берете и с белой сумкой через плечо. Достав зеркальце, села рядом, вынула горсть губных карандашей и принялась не спеша пробовать помаду. Не отрываясь от зеркала, спросила, почему Лида плачет. Лида сказала, что она очень устала. Девушка (она назвалась Юлей) спросила, откуда она, и Лида ей все рассказала. Юлю ее рассказ насмешил. Спрятав помаду, она весело расхохоталась:

— Любовь, значит. Ха-ха-ха.

Про эту самую любовь она, да, слышала, но таких, как Лида, видит впервые. Таких зауральских дур. Лида опять заплакала.

— Ты точно его, девуля, любишь, ты не ошибаешься, кисуля? — как-то скучно удивляясь ее слезам и не давая себя разжалобить, качала головой Юля. — Они, знаешь, такие все… Всегда сбегают. Не разберешь, чего хотят.

Лида взяла свою сумку и встала.

— Куда теперь? — насмешливо спросила Юля. — Романтики тоже ведь, я думаю, спят? И даже, может быть, иногда едят? Куда пойдешь?

— Все равно. Хоть на улицу, — сказала Лида.

Юля взяла Лиду за руку и решительно потянула ее за собой:

— Ну вот что, подружка, пошли, переночевать найдем где. Деньги есть?

Лида молча протянула ей скомканную бумажку:

— Вот… хватит?

Юля скривила губы:

— Кисуля, мы не поняли друг друга. Я имею в виду, есть ли деньги на обратную дорогу? С твоим Степой все ясно.