Я иду искать... Книга первая. Воля павших - Олег Верещагин

И пусть МНЕ выпало прожить на свете неполных пятнадцать — я сражался тоже, и никто не посмеет сказать, что прожил я свою жизнь слепо и без смысла!

Мы жили отважно!

И пусть я не смог погибнуть в бою — связавшие мне руки не свяжут ни сердца моего, ни духа!

Огонь, вспыхнув разом, охватил загудевшую, затрещавшую кучу дров и хвороста, взметнулся, засвистел, запел, поднимаясь все выше и выше, окутывая распятого мальчика струящимся плащом… И оттуда, из этого пламени, ясный и бесстрашный голос запел:

Хвала тебе, Дажьбог Сварожич,Солнце Пресветлое!И тебе хвала, Перун Сварожич,Гром Небесный!Хвала племени Сварогову… —

Брячко закашлялся, но справился с собой и вновь запел:

И вам, навьи-предки,И вам, люди-потомки,И всей Верье славянской —Хвала ныне и ввеки…

…— Иди за мной! — голосом, похожим на гул пламени, воскликнул могучий воин на вороном жеребце, облаченный в сияющую броню. — Иди за мной, Брячислав, сын храброго Воимира! Отец твой ждет тебя! Отец твой горд тобой! Иди! Не страшись!

Серебряные волосы и огненная борода воина вились под неощутимым ветром, волновались бурными потоками, и Брячко понял, обмирая от восхищения и радости — вот он, Перун! А откуда-то из-за его спины послышался и другой — знакомый — голос:

— Шагай встречь, сын! Вот рука — берись!

— Иду! — изо всех сил крикнул Брячислав. — Иду; отец!..

…Огонь взметнулся выше, стирая черты лица мальчика. Видно было, что он горит — одежда, волосы, кожа — но по-прежнему смотрит на северо-восток, туда, откуда надвигался морской шторм…

* * *

— Были и хангары, и стрелки, и данванов самих трое было. Что мы могли сделать? Они ж все с оружием, а у нас дома, детишки, бабы… — Степаньшин сцепил пальцы и глядел в стол, голос его звучал глухо, как из-под земли.

Гоймир сидел напротив него, сведя кулаки перед лицом и поставив локти между двух кружек с вонючим сивым самогоном — Степаньшин пил, когда пришли горцы. Гостимир замер у дверей, скрестив руки на груди. Йерикка — у стены, опираясь на свой «дегтярь». Олег — вполоборота к окну, положив ладони на ЭмПи, висящий поперек груди.

— Веску сожгут, и поминай, как звали. Ну вот. Старика-то в доме убили. А мальчишку схватили живым. И сожгли на костре. — Последние слова Степаньшин произнес совсем тихо.

Олег чуть шевельнулся — горцы даже не переглянулись.

— Боимся мы их, пойми ты, парень! — вдруг надрывно сказал Степаньшин, хватаясь скрюченными пальцами за ворот. — А ну как снова придут, да и…

— А рубаху-то не мучай, жене работа — зашивать. — Гоймир аккуратно отцепил, нагнувшись через стол, пальцы мужика от ворота. — К нам вон по зиме одно приходили. Знал, небось? А что обратно не ходят — хочешь знать?

— Народ у вас… — Степаньшин спрятал глаза.

— Ой, не надо, язык-то не мучай. Нас в красную пору и полутора тысяч счетных не сыскалось бы. А у вас одних мужиков на круг столько по вескам, — спокойно перебил его Гоймир. — В том толк, что овцы вы. Стричь вас — самое милое дело, ведаю, что говорю, право слово. Куда скажешь — туда они и бегут, а как стрижешь или режешь — одно блеют: «Господи помоги!» — И Гоймир поднялся, возвышаясь над словно бы растекшимся по столу мужиком. — Да вы тут ведь овец не водите? Так я тебе скажу, как их на бойню гонят. Поставят им так в голову барана-подманочка. Они и текут за ним, куда ведет. Хоть на бойню, так-то. Дед мой знал твоего деда. Так ли тот жил, как ты живешь? Да и живешь ли ты?

— Мальчик, — горько сказал Степаньшин. — Мальчик, где те ваши, что против силы встали? И дед мой — где? И отец? Думаешь, нам легко? Но мы живые. А они все — мертвые, мертвые…

— Это вы мертвые, — пошевелился Йерикка. — Каждый день, каждый час умираете. Дохнете от страха и молитесь, чтобы подольше подыхать. — Он скривился, помотал головой и неожиданно прочитал насмешливо:

Паситесь, мирные народы!Вас не пробудит чести клич.К чему стадам дары свободы?Их должно резать или стричь… —

Это Пушкин сказал. Был на Земле такой поэт… Ну что, Гоймир, пойдем?

— Здесь постойте. Я разом вернусь, — попросил Гоймир. — Дело сделаю и вернусь. — Он пошел к двери. Гостимир посторонился, тихо сказал:

— Ой, беды наворотишь горячим делом… С собой бери.

— Благо. — Гоймир пожал плечо Гостимира. Помедлил, объяснил: — Один пойду. Был мне Брячко трехродным. Мне и расчет вести…

…Аркашка, сидя за столом, хлебал щи из здоровенной миски. Хлебал неспешно, напоказ, что никого не боится — но заряженное картечью охотничье ружье (разрешенное!) лежало рядом на лавке.

Сцыпину было тревожно. Куда-то пропали городские сопляки, за которыми он специально ездил в Виард Хоран, чтобы их руками сорвать сделку со Степаньшиным — в надежде срубить бумагу на торговле с горцами. Если попали в руки данванов — по головке не погладят, хоть он и выдал, не задумываясь, прибывших к нему (как и рассчитывал!) гостей.

В окно постучали — размеренно и негромко. Аркашка поднял голову — и схватился за ружье, схватился, как за последнюю свою надежду… да так оно и было на самом деле!

Гоймир выстрелил прямо через окно — выстрелил не из ППШ, а из ТТ через прозрачное, как родник, привозное с юга данванское стекло. Мягкая пуля 7,62 мм пришлась Аркашке в правое плечо, развернула вокруг себя и бросила через лавку, в угол. Ружье загремело по чисто выскобленным доскам пола. Плечо, рука, часть груди разом онемели. Подвывая, Сцыпин зажал ладонью рану, поднял голову — и увидел бешеные, широко поставленные светлые глаза невесть когда успевшего войти горца — золотистыми искрами в них горел гнев.

— Сидеть, — услышал Аркашка, и этот голос парализовал его намертво, как заклятье.

— Ы-ы-ы-ы-ыиии… сижу-у… сижу-у… — садящимся, скулящим, каким-то юродствующим от страха и боли голосом простонал Аркашка, зажимая плечо. Жена с дочерью и сыном, выскочившие в горницу, сжались у двери. Мельком скользнув по ним взглядом, Гоймир мягко, бесшумно подошел к столу. — Стало, вот тут ты наших-то принимал, гнусь болотная?

— Ы-ы-и… за ни-им… за ни-им… — Аркашка корчился в углу, рука висела плетью, кровь капала на пол, собираясь в черную лужицу.

— Много ли взял за них? — спросил Гоймир, шагая обратно и не сводя глаз с Аркашки, вжавшегося в стену. И того вдруг прорвало:

— Гоймир! Не надо! Христом-богом! Не надо! Не хотел! Заставили! Грозили! Семья! Детишки! — стуча коленками по полу, с искаженным лицом Аркашка бросился к Гоймиру, ткнулся в мягкие сапоги, начал целовать их — истово, словно икону. — Гоймир! Не надо! Не убивай! Родненький! Матерью твоей! Не надо! — Он поглядел на горца снизу вверх со смертельным ужасом и сумасшедшей надеждой в плачущих глазах, кривя мокрый рот. Увидел там что-то такое — в этом сером, с золотыми искрами — и завыл бессмысленно, цепляясь здоровой рукой то за штанины, то за мохнатые ножны меча, то за сапоги, то за руки Гоймира, которые тот отдергивал с гадливой гримасой на лице: — Не! Не! Не-е-е! Я! Меня! Ы-а-а-а! bl-a-a-а… до!!!

Животный страх пленкой остывал в его глазах, неотрывно глядящих на единственного настоящего бога, в которого сейчас верил Сцыпин — на Гоймира.

— Ты, вижу, трясешься — тебе та же смерть, что Брячко. будет, — размеренно сказал Гоймир. — Не трясись. Что за радость труса мучить — от него в последний час смердит стократ больше, чем по жизни… Я тебя быстро сведу, перевет. Молись богу своему.

Рывком подняв икающего и пускающего слюни Аркашку, Гоймир страшным ударом всадил камас ему в живот и рванул лезвие, распарывая внутренности. Толкая Сцыпина перед собой, подвел к двери — тот смотрел бессмысленно и умоляюще, словно еще на что-то надеялся, и молчал. Потом вновь повернул лезвие и вогнал его изогнутый конец за ребра, в сердце.

И выбросил Аркашку наружу с крыльца.

— Душу твою Кащею без возврата, — тихо сказал он, делая шаг назад.

По рукам мальчишки текла кровь.

Кто-то потянул его за подол. Гоймир повернулся — это оказался пятилетний сын Аркашки. Жена его и дочь лежали у дверей воющей кучей тряпья.

— Зачем ты убил папу? — требовательно и без слез спросил ребенок, пристально глядя в глаза горца — своими, такими же серыми.

Гоймир встал на одно колено и провел ладонью по светлым, тоже как у него самого, волосам ребенка, пачкая их кровью. Потом рукоятью вперед протянул камас ему.

— Бери. В мужской возраст войдешь — убьешь меня. Пусть оно так будет — расти будешь с мужской думкой за месть. Живи той думой — все лучше, чем как твой отец, ложью да молитвой. Будем живы — сыщи меня, коли почуешь, что вдосталь сил да умения скопил. Одно — не торопись, потому как я не сжалюсь… да и не медли, потому как без чести — старика вбить.