Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Верочка невольно была зачарована чудом проявления ее лица на маленьком холсте. Художник изредка взглядывал на нее, она тогда вздрагивала, словно взгляд этот толкал ее, но взглянув на холст, она обмирала от восторга и не хотелось уходить от этой оградки, от этой сирени.

Наконец художник снял холст со складного мольберта, закрыл этюдник. Поклонился, сказал:

— Вы представить себе не можете, как я вам благодарен. Я напишу портрет незнакомки на фоне сирени. Еще раз благодарю.

Он уже хотел идти, когда Верочка неожиданно для самой себя вдруг спросила:

— А я смогу увидеть этот портрет, когда он будет готов?

Художник задумался, потом сказал:

— Право, не знаю. Я заканчиваю этюды в этом городе через неделю и уезжаю. У меня в планах поездка в Италию и в Париж. Конечно, мне легче будет дописать портрет, если вы мне будете позировать еще раз. Тогда я вам смогу подарить этот этюд. Я работаю в гостинице «Европейской», в номере пятом, на втором этаже, оттуда открывается вид на костел, я уже сделал пять пейзажей. Думаю, в Европе они вызовут интерес. Вы придете?

— Может быть, с подружкой?

— Милая барышня! Это невозможно, подружка станет меня отвлекать, даже если будет сидеть молча. Скажите, когда вы придете, я буду вас ждать там, у входа в гостиницу.

Верочка была томима сомнениями. Идти в гостиницу ей, гимназистке? Но этюд! Портрет! Да ведь в гостиницах иногда живут и очень даже приличные люди, аристократы, крупные золотопромышленники. Почему бы не пойти к этому вежливому художнику? Он так озабочен своим творчеством.

Словно бросаясь в воду, она решительно сказала:

— Завтра утром, в десять часов. Ведь в это время бывает хорошее освещение, верно, да? Я где-то читала об этом.

— Вы все очень хорошо понимаете. Освещение — это очень важно для художника. Я очень рад! Жду! — сказал художник и откланялся.

Вечером Верочка перебирала свои альбомы, где между страниц были расплющены и засушены ни в чем не повинные цветки. К каждому цветку было приписано стихотворное посвящение. Цветок шиповника вдохновил Верочку на такие строки:

Ах, если б розы были без шипов!

На другой день ярко светило солнце, и художник в своей артистической блузе встретил ее у входа, почтительно шел рядом, сопровождая.

В номере были распахнуты окна, и были видны в них часовенка при костеле и золотой крест над ним. Проглядывали сквозь сирень и замшелая старинная лестница, ведшая к костелу, и мостовая, сквозь камни которой проросли пучки травы.

Верочку поразил портрет, стоявший среди номера на подрамнике. Художник так ловко схватил весь тот переулок, все настроение вчерашнего дня и саму Верочку, воплощенную юность, светлую, беспечную, верящую в счастье.

— Схожу, прикажу, чтобы подали чаю! — сказал художник, а Верочка вся погрузилась в свой портрет, во вчерашнюю улочку и сирень.

В это время наверху в костеле патер-доминиканец Иероним Гринчен уселся на стул возле органа и взял первые мощные аккорды. В костеле тоже были открыта окна и музыка Баха вырвалась на улицу. Вдруг Верочка почувствовала, что сзади ее обхватили чьи-то руки. Она вся задрожала от ужаса.

— Не бойтесь, дитя мое, — сказал Герман Густавович, — это я заказал ваш портрет, — вы есть совершенство, вы есть божество! И вы достойны доброй участи! Я знаю, что вы бедны, но я дам вам приличное содержание, вы будете иметь собственный прекрасный дом и выйдете замуж за кого хотите…

Верочка хотела кричать, но спазм сковал ее голос. И не только потому, что она узнала губернатора, было еще нечто, мешавшее ей сопротивляться, протестовать.

— Вы ангел, ваша душа чиста, как и ваше тело! — продолжал говорить Лерхе, — развязывая шнурки, отстегивая кнопки.

— Что он делает? — проносилось в отуманенном сознании, — он же губернатор? Как стыдно! Как ужасно!

— Не бойся, дитя, я потихонечку, будет совсем не больно, но очень приятно, — бормотал Лерхе.

О чем он? Почему? — ужасалась Верочка Оленева. — Что это? Этого не может быть! Почему он срывает с меня одежду?

Старый гостиничный диван зазвенел всеми своими пружинами.

Музыка Баха заглушила Верочкин сдавленный вскрик.

Патер Гринчен играл в это утро с особым воодушевлением. Он думал о могуществе музыки и Бога, Бог видит все плохое и хорошее на Земле. Но не вмешивается, он рассудит потом.

Играйте в карты!

Миша Зацкой десятки раз уже обошел весь Томск в поисках какой-нибудь интеллигентной работы. Ему в голову не приходило наняться разгружать баржи или пилить дрова. Да лучше умереть! Это значило бы, что он опустился на дно! Разве Верочка посмотрит на него, если узнает, что он таскает мешки на пристани в месте с грязными и пьяными грузчиками? А ботинки у него худые, а осень уже ощущается в воздухе, а там и до холодов недалеко.

Во всех конторах ему снисходительно улыбались и спрашивали:

— А вы служили уже где-нибудь? У вас есть рекомендации?

В одной из контор ему посоветовали обратиться в Томский приказ общественного призрения. В Томске тогда застряло пятьсот пудов игральных карт. Их конфисковали у какого-то разорившегося тюменского коммерсанта за долги, вместе с другими товарами и баржой. Другие товары были давно проданы, а карты почему-то передали в означенный приказ.

Служащий приказа сказал Мише:

— Замучились мы с этими картами, часть была продана с аукциона, осталось еще двести пудов, но Томск уже переполнен игральными картами, как Монте-Карло. Везти их в другие города нам не на что. Возьмитесь продавать карты. Потолкайтесь с ними на базарах, продавайте их на пристани, на пароходах, которые будут причаливать в Томске. Вот вам и заработок, подпишем контракт — будете получать процент с продажи.

Миша ходил по пристани с небольшим саквояжем, полным игральных карт, заходил в буфеты на причалах, останавливался возле столиков в пристанском саду, негромко говорил:

— Лучшие в мире игральные карты продаются от союза общественного призрения, купите, господа! Цены самые умеренные!

Иногда его гнали от столиков, иногда предлагали кружку пива, но случалось, что и покупали колоду, другую.

Так пробегал он со своим саквояжем полтора месяца, за это время у его рваных ботинок совсем отстали подошвы, он их прикручивал проволокой, но это было заметно. Миша стеснялся, это разрушало его коммерцию.

Однажды он получил свой процент в приказе, и этого ему хватило на новые ботинки, самые дешевые, из грубой свиной кожи, но новые и совершенно целые!

Миша отутюжил свои выходные брюки, надел белую рубашку, наваксил новые ботинки до зеркального блеска и стал прогуливаться возле гимназического пансиона. О, если бы ему встретилась Верочка!