Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

И голова после этой попойки на природе три дня трещала. Нет, надо сказать, полицмейстеру, чтобы он все же старался. Тогда вот не уследил, так из-за этой купчихи, стыд сказать, выпороли! И по городу уже слушок прошел. Верят-не верят, а слух есть. Медвежьи услуги этот, возвышенный им, чертов каторжник оказывает! Ловкач тоже! Надо предупредить! Усы большие, а ума особого не заметно.

Когда желчь немного поулеглась, Герман Густавович велел пригласить Шершпинского. Тот не замедлил приехать. Да кто же станет медлить, если губернатор зовет? От него вся жизнь, все наше земное существование зависит, почти как от Бога.

Шершпинский постучал и энергично вошел в губернаторский кабинет, бравый, с лихо подкрученными усами. Стоял в почтительном полупоклоне, чуть склонив голову набок, являя готовность ринуться исполнять любое губернаторское приказание.

Лерхе отвернулся к окну, и это означало, что у него плохое расположение духа. Выдержав значительную паузу, он повернулся, но не ответил на приветствие полицмейстера, а заговорил резко:

— Что-то слишком много жалоб на вас поступает от горожан, поч-теннейший!

Шершпинский с готовностью закивал:

— Господин губернатор! На какого же полицмейстера никогда не поступало жалоб? Одного из моих предшественников, как вы знаете, прежний губернатор вообще упрятал в кутузку. Вы, если хотите, можете сделать то же самое!

Сказал он так и испугался: а не перегнул ли палку? Да нет, пусть знает этот молодец, что они одной веревкой увязаны.

Лерхе пристально посмотрел в глаза Шершпинскому:

— С кутузкой успеется. Вы все же объясните, ответьте на вопрос.

— Для этого я должен знать, кто и на что жалуется.

— Да, у меня сил не хватает все эти бумаги прочесть! — Лерхе повернулся к столу и подал полицмейстеру целую пачку бумаг. — Почитайте-ка, золотой обоз ограблен, какие-то зеленые кошевки зимой ездили. Какие-то банды на Акимовской золотопромышленников грабят, какую-то еланскую мещанку крокодил загрыз! Крокодил-то откуда? Что у нас, Африка, что ли? Может, это негр Махамба для компании с собой его захватил?

— За Махамбой ничего плохого не замечено. Золотишко они с Кроули скупают, это верно. Евграф Кухтерин самолично сопровождал караван с золотом в Кашмир и привез оттуда фунты стерлингов. Так мной отписано в Петербург, за Кроули следят. Пока что арестовывать не за что. Обоз? Так это когда было? Зеленые кошевки? Ну, какая краска есть, такой свои кошевы и красят. Бандитов ловим. Фонарей в центре добавили, в безлунные ночи до рассвета керосин жжем… Евреи жалуются? Ах, черти! Левинсоны пархатые! А скупка золота? А контрабанда? Фелиация! Американские дядюшки! Еще и жалобы строчат? Со света сживу!

Лерхе встал, ухватил Шершпинского за отворот мундира:

— Из двухсот пятидесяти арестантов полста гуляет на вольных хлебах. Думается, они и проказят на тракту, и платят вам неплохо. В то же время поручику Наумову в арестантские роты на них довольствие идет. Кажется, жандармы уже что-то пронюхали. А вы из себя невинную девицу изображаете?

— Что вы, господин губернатор! Не нами это придумано. И до нас отпускали арестантов на вольные хлеба подкормиться. Помочь населению по хозяйству. Среди них есть и печники, и шорники, мастера.

— Ага! Мастера! Голову отвинтят в два счета!

Шершпинский вытащил из внутреннего кармана сюртука увесистый пакет и положил на губернаторский стол:

— Господин губернатор, это собрали купцы, благодарные вам за всегдашнюю помощь и расположение.

— Кто именно?

— Я не стал составлять списки. Все местные купцы премного довольны вашим превосходительством.

Шершпинский лукавил. Пакет у него лежал на случай плохого господина губернатора настроения. Он мог бы его и не отдавать, но увидел, что Герман Густавович сердится. Деньги были собраны с тех же кошевников, с факиров, прорицателей, воров и мошенников всех мастей. С ювелиров и часовщиков. С содержателей борделей. Заречные цыгане, и те платили Шершпинскому дань, сколько — это один Бог знал. Сколько бы таких пакетов Шершпинский ни передавал губернатору, ему самому все равно больше оставалось.

Губернатор, как бы нехотя, смахнул конверт в ящик стола, потер переносицу, сказал:

— Впредь все же составляйте списки жертвователей, тогда деньги можно будет направлять на какие-то богоугодные дела, а потом печатно благодарить жертвователей.

Да! Вот что, любезный! Насчет последней поездки на отдых. Вульгарные все же были девицы. Просто оскомина какая-то осталась. Ведь так мы и до подзаборниц с вами докатимся, а? Не думаете? Зря не думаете. Думать полезно.

А вот был я сегодня с инспекцией в женской гимназии, так там была одна особа, гимназисточка, этакий персонаж! Стишки пишет! И вообще. Устаешь от всего и не на чем взгляд остановить хотя бы для того, чтобы глаза отдохнули.

— Только назовите имя.

— А что же, мой друг, вы могли бы сделать? Это же не Акулиха. А ведь и с этой Акулихой вы меня под такой монастырь подвели, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Ваше превосходительство, виноват, раз на раз не приходится. Больше никаких конфузий не допустим, всякий риск исключим. Назовите имя, я все расследую, потом доложу, что можно будет предпринять. Все до последней мелочи рассчитаем, постараемся изо всех сил.

— Главное, чтобы все было секретно. Вы же понимаете, что значит мой авторитет.

— Ваше превосходительство!..

— Не надо пустословия…

Через день после этого разговора к Верочке Оленевой на улице подошел человек с этюдником и кистями. Он был черняв, длинноволос, в широкополой шляпе и в блузе с бантом:

— Милая барышня! Тысячу извинений! Мы незнакомы, я вынужден сам представиться. Я художник Зигмунд Големба. Вы, видимо, понимаете, как много означает для художника типаж? У вас совершенно изумительное лицо. Такое встретишь раз в тысячу лет!

— Но я, право, не понимаю. Нам запрещено беседовать с незнакомыми мужчинами! — заговорила Верочка, смущаясь и робея, хотя внимание художника было ей приятно.

— Барышня не должна беспокоиться, — быстро заговорил художник, — вам совсем не обязательно разговаривать со мной. Я вас умоляю только об одной милости: постойте хотя бы одну минутку вот здесь, где стоите, на фоне этой оградки, этой сирени, я сделаю маленький этюдик.

Верочка застыла возле сирени со своим летним зонтиком, тоненькая, в белых нитяных перчатках, в шляпке, украшенной искусственными цветами по последней парижской моде. Ее губы пунцовели, брови были словно нарисованы, ресницы черны. Это было так, хотя никогда этих губ, бровей и ресниц не касалась краска.