О свободе воли. Об основе морали - Артур Шопенгауэр

он написан? В этом главный вопрос. Замечу прежде всего, что тут два вопроса: один касается принципа, другой фундамента этики – две совершенно различные вещи, хотя они по большей части и иногда, конечно, умышленно смешиваются.

Принцип, или верховное основоположение, этики есть наиболее сжатое и точное выражение для предписываемого ею образа действий или, если она не имеет императивной формы, для того образа действий, за которым она признает истинную моральную ценность. Это, стало быть, выраженное в одном предложении наставление к добродетели вообще, т. е. «o, ti»[201] добродетели. Фундамент же этики есть «dioti»[202] добродетели, основа, почему что-либо вменяется в обязанность, или рекомендуется, или заслуживает похвалы, все равно, ищут ли эту основу в природе человека, или в условиях внешнего миропорядка, или в чем-нибудь другом. Как во всех науках, точно так же и в этике надлежало бы ясно различать «o, ti» от «dioti». Между тем большинство этиков намеренно игнорируют эту разницу, вероятно, потому, что указать «o, ti» так легко, а определить «dioti» – такая ужасная трудность; вот почему охотно стараются возместить бедность на одной стороне богатством на другой и, совмещая то и другое в одном предложении, осуществить счастливое сочетание между Penia и Poros[203]. В большинстве случаев это происходит таким образом, что хорошо известное всякому «o, ti» выражают не прямо, а втискивают его в искусственную формулу, откуда его еще надо вывести как заключение из данных посылок, причем читателю кажется тогда, будто он узнал не только содержание, но и основание данного принципа. В этом можно легко убедиться нa большинстве общеизвестных моральных принципов. А так как я, со своей стороны, в последующей части не задаюсь подобными фокусами, но желаю поступать честно и не выдавать принцип этики в то же время за ее фундамент, а, напротив, имею в виду вполне отчетливо их разграничить, то я хочу уже здесь дать выражение тому «o, ti», т. е. принципу, основоположению, в содержании которого, собственно, согласны все этики, в какие бы различные формы они его ни облекали. И вот, по-моему, наиболее простое и ясное для него выражение: «Neminem laede, imo omnes, quantum potes, juva»[204]. Таково, собственно, положение, обосновать которое всячески стараются все моралисты, – общий результат их столь разнообразных дедукций; это – то «o, ti», для которого все еще ищут «dioti», следствие, к которому требуется основание; оно само, значит, есть лишь datum[205], quaesitum[206] которого составляет проблему всякой этики, а также и этой конкурсной темы. Решением этой проблемы будет дан подлинный фундамент этики, которого ищут уже в течение тысячелетий, как философский камень. Но что datum «o, ti» – принцип действительно находит себе наиболее чистое выражение в вышеприведенной формуле, – это явствует из того, что последняя относится ко всякому другому моральному принципу как заключение к посылкам, т. е. как то, что, собственно, имеется в виду; таким образом, всякий другой моральный принцип надо считать за описание, непрямое или иносказательное выражение этого простого положения. Это справедливо, например, даже для признаваемого простым тривиального правила: «Quod tibi fieri non vis, alteri ne feceris»[207], недостаток которого, что оно выражает лишь обязанности юридические, а не моральные, легко исправляется повторением его без «nоn» и «ne». Ибо и его последующий смысл, собственно, такой: «Neminem laede, imo omnes, quantum potes, juva»; но оно идет к этому окольным путем, так что получается впечатление, как будто здесь дано и реальное основание, «dioti» этого предписания, чего, однако, нет на самом деле, так как из того, что я не хочу, чтобы со мной что-либо случилось, отнюдь не следует, что я не должен делать этого другим. То же самое относится ко всякому выставленному доселе принципу или верховному основоположению морали.

Если мы теперь вернемся к нашему прежнему вопросу: как же формулировать закон, в исполнении которого состоит, по Канту, обязанность, и на чем этот закон основан, то мы найдем, что и у Канта принцип морали весьма искусственным образом тесно связан с ее фундаментом. Напомню опять уже обсуждавшееся вначале требование Канта, что моральный принцип должен быть чисто априорным и чисто формальным, прямо-таки синтетическим положением a priori, и потому не может иметь никакого материального содержания и опираться на что-либо эмпирическое, т. е. ни на что-либо объективное во внешнем мире, ни на что-либо субъективное в сознании, каковым, например, было бы чувство, склонность, влечение. Кант ясно сознавал трудность этой задачи, так как он на с. 60 (R., с. 53) говорит: «Здесь мы на самом деле видим философию поставленной на опасную позицию, тогда как ее позиция должна быть твердой, хотя бы ей не было за что держаться или на что опираться ни в небе, ни на земле»[208]. Тем напряженнее должны мы ожидать решения поставленной им себе задачи, с нетерпением желая видеть, каким это образом из ничего получится нечто, т. е. из чисто априорных понятий без всякого эмпирического и материального содержания вырастут законы материального, человеческого поведения, процесс, за символ которого мы можем принять то химическое взаимодействие, в силу которого из трех невидимых газов (азота, водорода и хлора), стало быть, в пустом как будто пространстве возникает перед нашими глазами твердый нашатырь. Но мне хочется процесс, каким Кант решает эту трудную задачу, изложить яснее, чем он сам хотел или мог сделать это. Это будет тем нужнее, что его, по-видимому, редко понимают как следует. Ибо почти все кантианцы повинны в заблуждении, будто Кант выставляет категорический императив как непосредственный факт сознания; но в таком случае он был бы антропологическим, имеющим основание в опыте, хотя и внутреннем, стало быть, эмпирическим, что диаметрально противоположно взгляду Канта и неоднократно им отвергается. Вот почему на с. 48 (R., с. 44) он говорит, что «эмпирически нельзя установить, существуют ли вообще такого рода императивы»[209]; а также на с. 49 (R., с. 45), что «возможность категорического императива придется исследовать всецело a priori», ибо у нас нет того преимущества, что «действительность этого императива была дана нам в опыте»[210]. Но отмеченное заблуждение заметно уже у его первого ученика Рейнгольда[211], так как последний в своих «Заметках к обозрению философии в начале 19-го века» («Beitrage zur Oebersicht der Philosophic am Anfange des 19. Jahrhunderts», вып. 2, c. 21) говорит: «Кант принимает моральный закон за непосредственно достоверный факт, как первоначальное данное морального сознания». Но если бы Кант хотел обосновать категорический императив как факт сознания, т. е. эмпирически, то он, по крайней мере, не