Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

повторяющим свои предсказания, адресованные горстке перепуганных женщин: конец близок, покайтесь сейчас, ибо когда увидите знамения, будет уже поздно. Город падет, если снова взойдет на трон Константин, сын Елены, и потемнеет луна, и прольется кровавый дождь, и разразятся молния и гром, и драконы сойдут с небес, дабы пожрать овец. Вот тогда-то и падет город, и останутся одни только руины да стенания.

Жирный вторник. Венецианский квартал празднует карнавал с той же радостью и тем же буйством красок, что и сама Венеция. Хозяина нет: он на всю ночь останется в Пере, чтобы покончить с делами и вывезти остатки товаров со склада. Дзуането, Морезини и все прочие тоже с ним. Мне поручили приглядывать за домом, строго-настрого велев не выходить на улицу и запереть с наступлением вечера все двери, а самой спать в кухне. Утром я, не сказавшись Катюше, сбегала на рынок и тотчас же вернулась с полной сумкой, а потом отослала ее как следует прибраться наверху, чтобы ненадолго остаться одной, без этой любопытной девчонки.

В феврале темнеет рано. Я слышу, как Катюша этажом выше распахивает окно и выглядывает на улицу, на кружащие в свете факелов маски. В такие минуты бедная детка грустит, сознавая все одиночество своего сиротства, нашего сиротства, и ей хочется плакать, но она не плачет.

Когда Катюша спускается на кухню, ее уже ждет сюрприз. Я встречаю ее в одной рубахе, радостно обнимаю, трижды целую и желаю счастливой màslenitsy. Жаркий огонь в камине наполняет всю кухню светом и теплом, стол ломится от тарелок и мисок с яствами, которые я тайком приготовила: ломтики свежего тунца, запеченные под заварным кремом из яиц и масла, смешанных с горошком, мелко нарезанной репой, зеленью и грибами; мягкий и пряный козий сыр с голубоватыми прожилками; плошка поблескивающей черной икры; но главное – гора блинов, замешанных на масле и яйцах, круглых и сияющих, как крохотные солнышки. Это bliny, объясняю я ей. Теперь, когда мы совершенно одни и вольны творить что душе угодно, мне захотелось сделать тебе подарок, дать почувствовать себя чуть более счастливой и менее одинокой, вместе отпраздновать màslenitsu. Все эти кушанья мы когда-то готовили в моей деревне, далеко отсюда, в стране Rus: днем весело катались на санках с заснеженного склона или гуляли по льду замерзшей речки, а вечером собирались в избе вокруг горы исходящих паром blinov. Вот еще мед и орехи: я знаю, что Катюша любит ими полакомиться. И никакой воды, здесь смешаны самые разные вина: хозяйское кипрское, сладкое и крепкое, которое еще зовут коммандария, и белый мускат, недавно прибывший с Майорки. А еще есть музыка, флейты и лютни, доносящиеся снаружи.

Отблески огня на Катюшином лице, в смеющихся глазах, что кажутся мне сейчас еще прекраснее. Наполняются и опорожняются чаши. Я с все нарастающей страстью открываю ей то, о чем говорил мне хозяин: через несколько дней мы уплывем отсюда на больших кораблях, чей приход недавно наблюдали, пересечем еще одно море и окажемся в Венеции, где хозяин обещал меня освободить, поселить в одном из своих дворцов, подарить одежду, духи, драгоценности и сделать настоящей княгиней, почитаемой и любимой всеми мужчинами без исключения. А Мария, в свою очередь, поможет Катюше: возьмет ее с собой во дворец, чтобы они всегда были вместе, как сестры, и никогда не расставались.

Катюша взволнована, ее глаза блестят, она не знает, смеяться ей или плакать. Я глажу ее по руке, стираю пальцем влагу с ресниц. Радостная, согретая вином и огнем Катюша, забыв былые невзгоды, пляшет у очага босиком, в одной лишь тонкой рубахе, мелко подпрыгивая на черкесский манер, встряхивая золотыми кудрями, и я танцую вместе с ней, совершенно завороженная этим диким ангелом, а потом, трепеща от благоговения, преклоняю колена, как перед священной Влахернской иконой. Zhimichételnaya moya Katiusha, milaya moya.

И вот брезжит рассвет великого дня. Дня отъезда. Первый свет проникает в кухню сквозь щель под дверью, ведущей во двор. Пора вставать, еще так много дел. Слышен бой часов на башне. Я вздрагиваю: до чего же он не похож на звук колокола в моей деревне. Тот раскачивали людские руки, этим заправляет зубчатое металлическое колесо, отчего звон делается холодным и однозвучным.

Я не раз видела на площади тот белый квадрат с длинным золотым стержнем посередине. Должно быть, его изобрел сам дьявол, дабы уловить время, данное Господом людям, чтобы те распорядились им во благо, прожив жизнь в полноте и радости во славу Божию; так что время это принадлежит Богу, не людям. Но какой-то нечестивый грешник, дабы поработить все живые существа и все творения Божии, животных, деревья, камни, а также и других людей, женщин и мужчин, которых Бог создал свободными, а не рабами, решил обмануть мир иллюзией, что время существует само по себе и что люди могут распоряжаться им по собственному усмотрению. Ничего, еще немного, и мы окажемся в Венеции, и тогда все изменится, думаю я и иду будить Катюшу.

6. Донато

Палаццо Бадоер, Венеция, 26 апреля 1440 года

Сколько я уже живу здесь, в Венеции?

Я и сам не знаю, равно как успел позабыть, сколько мне лет и в каком году родился. Слишком часто называл разные цифры: в прошениях о гражданстве, в налоговых отчетах, в тысячах других бумажек, где заставляют писать, кто ты, как тебя зовут, когда родился, где живешь, сколько зарабатываешь… И все ради того, чтобы надеть ярмо, внести в какой-нибудь реестр, обложить налогами и поборами. Мне же с детства хотелось быть свободным: свободным, а не прикованным навечно, словно раб, к одной семье, жене, компании друзей, цеху, ордену, городу. Даже к Венеции, которую я безумно люблю, ведь, по сути, это и есть мой город. Впрочем, нет: принадлежи он мне, я бы тоже принадлежал ему. Но я хочу быть и оставаться свободным, приходить и уходить, когда и как вздумается.

Свобода – вот что было паролем, самым священным и почитаемым словом в городе, где я родился, Флоренции: фьорентина либертас, флорентийская свобода. Это слово поднимало простой народ против богатых и могущественных, тех, кто издревле стремился подавить его тяжестью законов, постановлений, налогов. Точно гневная разлившаяся река, устремлялись люди на улицы и площади, когда изгнали герцога Афинского[55] или когда чесальщики-чомпи, мелкие ремесленники на службе цеха шерстяников, восстали, чтобы обрести достоинство, в котором им прежде было отказано. Я до сих пор помню рассказы отца, Филиппо ди Сальвестро Нати,