Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

сразу обмазывает меня чем-то липким и спокойно засыпает.

Разговорившись со старухой, я наконец-то узнаю, где нахожусь, и это открытие несказанно меня удивляет: я ведь в Константинополе, столице империи, где живет император ромеев, одном из немногих мест в мире, о существовании которого знала еще в своей первой, деревенской жизни. На Васильев день, последний день года, моя старая бабушка готовила вкуснейшую кашу из крупы-grechki, без конца помешивая в котелке и напевая старинную попевку. «Сеяли мы, ростили grechu все лето; уродилась grecha и крупна, и румяна; звали-позывали нашу grechu во Царьград побывать, на княжеский пир пировать, со князьями, со боярами, со честным овсом да златым ячменем; ждали grechu, дожидали у каменных врат; встречали grechu князья да бояре, сажали grechu за дубовый стол пировать; а нынче приехала grecha к нам гостевать», – смеялась бабушка, раскладывая нам, детям, по мискам парующую кашу.

Старуха улыбается, слушая напев, и поправляет: не только для твоей каши Константинополь важен. Когда-то он правил всем миром. Но, добавляет она со слезами на глазах, время сжирает все: и жизнь, и красоту. Она и сама в прошлом не походила на нынешнюю скрюченную, беззубую старуху. Звали ее тогда Ириной, и была она монахиней, которую с позором изгнали из монастыря, застав в постели с любовником. Расстриженная, выброшенная на улицу, она много лет сводила концы с концами, торгуя собственным телом и попрошайничая у Золотых ворот, пока однажды проходивший мимо венецианский торговец не сжалился и не приютил ее на складе, где она с тех пор выполняла самую черную работу, а заодно и рабов обучала.

Ирина рассказывает мне свою историю, и я с трепетом вспоминаю постигший меня Апокалипсис, mir, навсегда исчезнувший из моей жизни, mamuchku, подружек, Силу. С тех пор мы становимся ближе: две женщины, старая шлюха и юная рабыня. Для меня она становится babushkoy Ириной. Я хожу с ней на рынок, взваливая на свои плечи тяжелые сумки с покупками; сопровождаю в дни праздников в греческую церковь. Какими словами мне, знавшей одну только нашу крохотную деревянную церквушку, описать дивную красоту этих величественных храмов, созданных, кажется, рукой самого Господа? Я хотела было преклонить колени перед pokrovom Пресвятой Богородицы, который защитил и спас меня на пути во Ад, но babushka Ирина со слезами шепчет, что чудотворная пелена, maphorion, и священная Влахернская икона, к несчастью, погибли в огне.

Я в отчаянии. Неужто мне не суждено отыскать Приснодеву? Кто же тогда меня защитит? Но как-то июльским днем, когда мы с babushkoy Ириной и хозяином ходим по барахолке, я вижу на телеге, по соседству с медной туркой и двумя помятыми котлами, ту самую Богородицу: написанная на небольшой дощечке, вконец изъеденной древоточцем, яркими красками по золотому фону, она раскидывает мне навстречу свой pokrov. Подобные чудеса случаются тогда и там, где их меньше всего ожидаешь. Я визжу, плача от радости, указываю на телегу, несколько раз осеняю себя крестом и, словно капризный ребенок, отказываюсь двигаться с места, пока мне не купят эту икону. Babushka Ирина тоже крестится и что-то шепчет хозяину, а тому приходится купить у прохиндея-торговца и икону, и турку, и котлы. Вернувшись вечером к себе в кабинет, он обнаруживает, что я уже успела приколотить Влахернскую икону к стене, между кроватью и конторкой.

Так прошло два года. Я стала свидетельницей покупки еще одного раба, Дзордзи, тугоумного восемнадцатилетнего авогасса, который, похоже, и родного-то языка не знает. Его тут же нагрузили самой тяжелой работой, а спать отвели на конюшню, с лошадью.

Еще через несколько месяцев во двор следом за хозяином входит чудной светловолосый мальчишка в изодранной одежде нездешнего покроя и дырявых сапогах. Я в это время прибираюсь на втором этаже, а потому вижу его только сверху. Мальчишку ведут в кухню, туда же ковыляет и babushka Ирина. Заметив меня в окне, она машет, мол, спускайся, и мы идем вместе. Хозяин, указывая на жмущегося в угол мальчишку и глядя прямо в глаза, что бывает довольно редко, велит мне обеспечить Катерину всем необходимым и без дальнейших объяснений уходит, поскольку его уже ждет большая книга. Какую еще Катерину, скажите на милость? И при чем здесь этот белобрысый мальчишка? Мы с Ириной недоуменно переглядываемся. Поняв все первой, старуха прогоняет любопытных работников, собравшихся у самых дверей, велит принести лохань, кое-какую одежду и, прежде чем закрыть дверь, вполголоса объясняет мне, что мне делать.

Я кипячу воду, наполняю лохань, потом раздеваю Катерину, с любопытством разглядывая корсет, стянувший грудь, и особенно загадочное оловянное колечко у нее на пальце. Когда я пытаюсь его снять, она защищается с такой яростью, что я отступаюсь: наверное, это единственная оставшаяся у нее память о чем-то. Обнаженное, еще незрелое тело Катерины кажется мне priekrasnym, zhimichatelnym. У нее сильные руки и ноги, привыкшие не к изнеженности городов, а к жизни в лесной чаще. Если бы не коротко обрезанные волосы – не поймешь, то ли мужчина, то ли женщина, – мы были бы немного похожи. Для татарки, пожалуй, слишком красива: те все низенькие, плосколицые. Должно быть, черкешенка. На базаре я уже не раз видела других рабов-горцев, таких же высоких и диковато красивых. Хозяин даже покупал их, но только из желания нажиться на перепродаже. Право быть рядом с ним предоставлено только мне, Марии.

Загнав Катерину в воду, я старательно отмываю ее губкой, щеткой и даже душистым мылом с ароматом сандала, растираю чистым полотенцем. Зачарованная этой мягкой, словно светящейся кожей, пускай немного высохшей и потрескавшейся за время плавания, я медленно наношу ей на спину и ягодицы жирную мазь, что дала мне babushka Ирина, потом разворачиваю к себе лицом, перехожу на шею, на грудь. Девушка покорно подчиняется, глядит безучастно. Нагнувшись растереть ей ноги, я осматриваю ее расщелину и, как учила Ирина, просовываю два пальца между нижними губами, вызвав тихий стон. Я сразу отдергиваю руку, поскольку обнаружила то, что и должна была обнаружить, но эхо ее стона еще долго звучит у меня в ушах, и это почему-то меня тревожит.

Потом я начинаю одевать ее, пропустив под мышками полосу ткани, но не слишком затягивая: похоже, эти юные грудки слишком долго были сдавлены корсетом, пора бы им немного подышать. Натягиваю рубаху, длинную юбку, свободную и без поддевы, как носят все женщины из простонародья, сую ее ноги в грубые деревянные башмаки и не без удовольствия оглядываю плоды своего труда: дерзкий мальчишка превратился в безымянную служанку, немного забавную в этой рубахе, которая ей велика, с