Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды - Александр Архангельский

Другое дело, что это – лишь этап, через который любой сколько-нибудь внятный гуманитарий проходит на первом–третьем курсе; его восхищает и пугает наблюдение Данилевского о замкнутых монадах национальных миров, философское шаманство Шпенглера на тему безысходности цивилизаций, манит интеллектуальное колдовство Льва Николаевича Гумилева с его расчисленными по календарю периодами спада и подъема пассионарности, которые сменяют друг друга четко, как уроки в школьном расписании… Потом до гуманитария доходит, что Данилевский – это, как ни крути, вторая половина XIX века, и поезд немножко ушел; гуманитарий читает убийственную рецензию Германа Гессе на Шпенглера: главная беда этой книги не в том, что ее автор переврал все на свете (кто из историков не врет?), главная беда этой книги не в том, что ее автор шовинист (любой здоровый национализм рискует скатиться к шовинизму), а главная беда этой книги в том, что ее автор слишком серьезно к себе относится. Гуманитарий понимает, что и его беда – в том, что он слишком серьезно отнесся к себе и теории «культурных матриц», которые неизменны и от которых не отойдешь. Ни в жизнестроительстве, ни в политике. И уже Гумилева он начинает щелкать как орешки; это же не теория, это роман! Захватывающий, всемирный, но – роман.

После чего гуманитарий делает простейший вывод – на будущее; культурную почву, стереотипы национального сознания, зафиксированные словесностью, искусством, бытом, обычаем, желательно учитывать при любых переменах. Хоть семейных, хоть государственных. То есть не спешить, не ломать об колено, а медленно менять вместе с окружающей жизнью. В прямом смысле слова готовить почву. Потому что матрицы становятся неизменными только там и тогда, где и когда люди сами, в своих интересах воспроизводят условия существования этих матриц. Тираническую, персонализированную власть. Общественное безгласие. Тупое безразличие к личности. Не потому что матрицы вечны, а потому что так управлять – проще. И прикрывать тотальное, беззастенчивое воровство элит – легче. И самих себя оправдывать – приятней. Что же до страны и ее движения/застоя/распада, то страна здесь ни при чем. Не захотим распада – будем двигаться. Оглядываясь на прошлое, но постепенно меняя его вместе с настоящим. Поскольку прошлое тоже изменчиво.

Такой вот элементарный вывод делает к четвертому курсу нормальный гуманитарий и переходит к более насущным проблемам. Описывает материальную культуру народов Севера, изучает документооборот Петровской эпохи, а то и готовится писать диссертацию про Пушкина. Другой вопрос, что у гуманитария, пока он прорастает через этот неизбежный уровень личностного развития, нет в руках инструментов власти. Он не в состоянии налететь и расшибиться о прошлое в надежде проскочить в грядущее без долгой и упорной работы по модернизации культуры, по смене ее долгоиграющих стереотипов. И не может поломать об колено будущее ради сохранения иллюзии о какой-то неподвижной матрице непреходящего прошлого.

А политики, как правило, не гуманитарии по образованию и складу ума (в этом смысле даже юриспруденция – наука относительно точная). Когда они запоздало ввергают свое сознание в студенческую проблематику, это и благо, и зло. Благо, ибо есть шанс, что и они тоже прорастут на следующий уровень. Зло, поскольку слишком велик соблазн царящую общественную ложь, бутафорскую демократию, практику тотального передела и безудержного самоудержания власти как таковой описать в терминах американских этнокультурологов («культура имеет значение») и русских кинорежиссеров («культура – это судьба»). Подкрепить цитатами из Ильина, который был достойным человеком и отличным публицистом, но даже не Шпенглером. И поставить точку в развитии. Личном и, что гораздо хуже, общественном.

Культура – это не судьба. Культура – это почва, которую нужно беречь, возделывать, но не обязательно засаживать из года в год, из века в век одними и теми же сорняками. Тогда она действительно имеет значение. А судьба – это историческая сила, которая меняет обстоятельства и понуждает нас к развитию. Культура охранительна; судьба непредсказуема. Без опоры на медленно меняющуюся культуру скорострельная судьба – все равно что перекати поле. Без готовности ответить на вызов судьбы культура – засохший и безжизненный надел; только ветер переносит новые семена и дает шанс на постоянное обновление.

Лужков как наше все

На неделе между 18 и 24 июня. – Лужкову разрешили остаться.

До конца следующей недели президент внесет кандидатуру товарища Лужкова в Мосгордуму, и Мосгордума его утвердит на очередной бессчетный срок столичным градоначальником. Политическая целесообразность поставлена выше личных антипатий; во время совместной поездки в Куркино Путин под телекамеры потрепал самолюбие московского вождя: дескать, рано вам думать о смене работы, сначала нужно доделать недоделанные дела, обманутых дольщиков восстановить в имущественных правах, уравновесить интересы москвичей с интересами застройщиков. Утвердить утвердим, но не потому что хороший, а потому что коней на переправе не меняют. Совсем не так утверждали Шаймиева: того просили задержаться, не уходить; тут другой, унизительный случай. Тем не менее Лужков, возглавивший Москву пятнадцать лет назад, останется. Пойдет на брежневский рекорд. И, вполне возможно, его перекроет. Что это будет значить для города? А примерно то же, что значили брежневские восемнадцать лет для страны.

Леонид Ильич был не худший правитель. Поначалу даже реформаторски настроенный, во всяком случае, раннему Косыгину не мешавший. Жизнелюбие было в нем сильней идеологии; он позволял соратникам жить хорошо, не стремился гнобить народ за воровство и втягивал семейное окружение в пространство роскоши, из которого в ГУЛАГ уже не тянет.

Потом Леонид Ильич стал замыкать систему на себя: не то чтобы отбирал полномочия у других правителей, но как-то так незаметно обустроил свою Россию, что без Брежнева система власти была уже решительно невозможна. Почти бескровно сложился миролюбивый клан сопрано.

В какой-то момент и этого стало уже мало; геронтократия решила потянуть страну за собой, в теплый, уютный, номенклатурно обитый бархатом гроб. Начался Афганистан; саморазложение системы на крейсерских скоростях двигалось к неизбежному финалу, полному распаду. В ноябре 1982-го из этой системы, как затычку из бочки, Провидение вынуло дорогого Леонида Ильича; через девять лет после его смерти советская империя окончательно распалась. Потому что действительно держалась на его честном слове. И больше уже ни на чем.

Что же до Лужкова, то он был невероятно хорош в свое первое московское правление. Связанный политическими узами с демократами первой волны, внутренне принадлежавший к советской торгово-закупочной среде (слово «мафия» слишком затаскано, чтобы его употреблять публично), он быстро справился с хаосом городской экономики, договорился со всеми, от депутатов до бандитов, и быстро потянул одеяло на себя. Питеру не досталось ничего; Москва заманила почти все крупные деньги, находившиеся тогда в обороте; город задышал.

Во второе свое правление Лужков почистил Москву от налета бомжовой грязи; затеял массовое строительство; взял город на семейный подряд. Не в том смысле, что лакомые кусочки бизнеса постепенно переходили в управление одной первостатейной дамы (которую не именуем, поскольку ее любимое дело – судебно защищать свои честь и достоинство), а в том, что заверстал экономику города в единый центростремительный клан. В сердцевине которого расположился сам. Хотите жить и действовать в столице – договаривайтесь с этим кланом; не хотите – езжайте на все четыре стороны. В деревню, в глушь, в Саратов. Во второе свое правление Лужков достиг предела своей некомпетентности, то есть был вполне терпим, но уже слегка излишен.

Затем ему помстилось, что он может шагнуть и выше. Стать премьером. Обратать не только город, но и целую страну. В это поверили многие; бизнес ставит на победителя – и в 1999-м поставил на союз Примакова–Лужкова–Шаймиева. Но просчитался. «Отечество» слилось с «Единством» и стало «Единой Россией», а понурый Лужков отправился в Москву на новый срок. Тут уже ему ничего не оставалось, как достроить систему семейного правления, докрутить ее до стадии полной непроницаемости и неисправимости. Так, чтобы любой следующий правитель, придя на княжение, либо столкнулся с немедленным системным ступором, с неуправляемостью городской среды, либо подчинился ее внутренним законам и по плечи врос в неизменяемый лужковский мир.

В такой ситуации посылать на Москву кремлевского сменщика, да еще перед выборами, да еще в ситуации шаткой преемственности и ненадежности любых схем передачи верховной власти – все равно что совать голову в политическую петлю. Естественно, приходится плюнуть – и оставить все как есть.