Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды - Александр Архангельский

Теперь о главном. Об издержках.

Даже если поверить, что в естественно-техническом цикле тестирование применимо (сколько ни спрашивал математиков – абсолютное большинство против до ярости), то в гуманитарной сфере оно никуда не годится и попросту вредно. Через несколько лет мы получим первое поколение, которое не вникает (хотя бы поверхностно) в ход русской и мировой истории, относится к ней примерно как к набору биржевых сводок и статистических данных. В таком-то году было то-то. В такую-то эпоху правил тот-то. Рынок вырос, рынок упал. Прибыль есть, прибыли нет.

Это поколение не аукается образами родной литературы; оно выпадает из зоны естественного общенационального взаимопонимания, которое кажется естественным, как воздух, но в реальности должно быть гарантировано школой. Человек русской культуры – тот, у кого при слове Печорин сам собою возникает образ смутного героя безвременья; при упоминании Онегина с Татьяной – мысль о свободе, страдании, любви; при отсылке к войне 1812 года – ясные лица Пьера, Наташи, тяжелый характер Болконского-старшего, полные плечи Элен. Как ни странно, изучение русской и мировой классики – не только и не столько образовательное дело, сколько цивилизационное, политическое, государственное.

Но самое существенное, самое больное – ЕГЭ, ставший – еще раз – безальтернативным, нивелирующим способом замера знаний, действует на общество столь же разлагающе, как действуют на него безальтернативные выборы. Пока есть борьба и конкуренция, выдвигаются яркие лидеры; как только наступает эра усреднения, все крупное и масштабное вытесняется на обочину, а в центре мироздания оказываются крепкие, надежные, бесперспективные середняки.

Хотим ли, чтобы в центре «русского мира», о котором все настойчивей говорит наш любимый вождь, стоял середняк? Хотим ли мы, чтобы посерело российское образование, которое всегда носило лидерский характер, было заточено на лучших, а остальным предлагалось подтянуться или уйти? Хотим ли мы этого? Если да, то давайте сразу так и договоримся. С ходу обозначим цель: новая Россия не претендует на серьезные роли в мире, на прорывные технологии, на большую культуру; огромная страна хочет быть маленьким удобным мирком для умеренно успешной посредственности во всех областях и сферах. Не готовы? Так зачем же нам тогда ЕГЭ?

Этот закон, за время прохождения в Думе изменивший первоначальные очертания до неузнаваемости, так что инициаторы и разработчики хватаются за голову, – быть может, главная ошибка нашей эпохи. Все остальные поправимы, эта – нет. В конце концов, управляемые выборы не продержатся века; хочется кому-то или нет, но они рано или поздно сами собой распадутся и уступят место относительно свободному волеизъявлению. Тотальный передел собственности от олигархов к погоновожатым с неизбежностью обернется еще одним переделом; прикрывайся мифом об оранжевой революции, не прикрывайся, отжимай несогласных, не отжимай, потроши НКО, не потроши – финал предопределен. Не по воле либералов, не по заказу вашингтонского обкома, а по неумолимой логике исторической жизни. Затаптывай СМИ, не затаптывай, дистиллируй потоки мнений, не дистиллируй – свободное содержание все равно себя сохранит, а дистилляторы отправятся на досрочную пенсию. Но вот образование, развернутое от глубины к пустоте, от вершины к посредственности, будет мстить за себя долго и жестоко, на протяжении десятилетий. Если угодно, вопрос о ЕГЭ в десятки раз важней вопроса о преемнике, о демократии и экономике. От того, что будет в головах теперешних детей, напрямую зависит то, в каком мире мы окажемся через десять–пятнадцать лет.

Что же до ПРО, то это слово из трех букв означает главную ошибку жизни «друга Джорджа». И эта ошибка, буде она реализуется, тоже повлияет на общее наше будущее – примерно на такую же перспективу. Закрывшаяся, оскорбленная, опасающаяся Россия вынуждена будет отвечать ударом на удар. Искать в космической защите земные бреши. И обязательно найдет. Как питерский школьник нашел их в непроницаемой сфере ЕГЭ. Потому что не осталось в нашем мире ничего непроницаемого. Ни в образовательной области, ни в военной. Ни в России, ни в Европе. Ни в Америке, ни в Китае. Тот, кто это первым поймет и развернет политику в заданном историей направлении (по всем, повторяю, фронтам), тот выиграет грядущее. А кто не поймет, пусть потом не пеняет на Руста.

Между почвой и судьбой

На неделе между 11 и 17 июня. – В День России 10 тысяч молодых чеченцев в Грозном призвали Путина остаться на третий срок; Рамзан Кадыров сказал, что Чечня готова встать на колени, умоляя об этом.

Перед славным праздником 12 июня замглавы Администрации Президента Владислав Сурков прочитал в Академии наук лекцию «Русская политическая культура – взгляд из утопии». Текст лекции пока не опубликован, приходится пользоваться тезисным конспектом, который составлен писателем Андреем Левкиным и вывешен на «Полит. ру». Конспект и есть конспект: даже самый надежный и по-левкински объективный не передает всего объема мысли и неизбежно смещает акценты; нападать на тезисы Суркова, не им составленные и выправленные, все равно что им рукоплескать: и то и то одинаково нечестно. (Понимаю, что сегодня говорить о честности публично, да еще применительно к журналистике, да еще при политическом поводе – смешно; нынешняя медийная система не предполагает шкалы этических оценок, она держится на других понятиях: верность, союзничество, враждебность, радикальность, лояльность.) Поэтому пишу не комментарий к лекции, а параллельные замечания – на заданную тему.

Главной бедой политического класса в 90-е годы была гуманитарная неукорененность, отсутствие вкуса, желания и умения размышлять о темах и мотивах, выходящих за рамки экономики, идеологии, стратегии и тактики. Во многом это объяснялось обстоятельствами: времени работать с общественным сознанием просто-напросто не было; нехорошо, когда вождям 90-х их преуспевающие наследники бросают упрек: нигде в мире, кроме как в России и Латинской Америке, не было такого, чтобы все раздать и понадеяться, что рынок сам преобразует жизнь. Нехорошо, потому что наследники прекрасно помнят, почему пришлось раздавать, не слишком-то заботясь о последствиях. Одно дело – управлять при цене на нефть по 70 долларов за баррель, при золотовалютных запасах размером с хорошую гору, при задышавшей, начавшей расти экономике (и все равно не справляться с задачей). И совсем другое – брать на себя ответственность за страну, в которой резервов ноль, в долг не дают, продуктов на неделю, а сырье на нижней точке. Брать – и не бояться при этом свободы, рисковать на выборах и проч.

Другой вопрос, только ли во внешних обстоятельствах причина, только ли в том, что было не до жиру. Или также в том, что менталитет казался производным от формации, что в умах вождей жила марксистская идея – сломаем распределительную систему, высвободим личность из тисков социалистического рабства, втащим в процессы зарабатывания денег, в демократические процедуры, и постепенно, медленно, мучительно, но неизбежно страна поднимется над прошлым, войдет в сияющее будущее, станет вольной, открытой, динамично развивающейся. Главное – как можно дольше продержаться в новосозданных условиях, не сползти под давлением косных привычек и сиюминутных интересов в прошлое, не сдаться на милость Руцкого. Ради этого можно опереться на кого угодно. Хоть на ЧК. Лишь бы не на ЦК.

Нынешние сменщики гуманитарными проблемами – занялись. Прочитали огромное количество хороших и не очень хороших книжек. Продумали то, что обязательно нужно продумать человеку власти: даже если потом он от этих раздумий откажется, сделает следующий шаг во внутреннем развитии. Этап размышлений о корнях русской демократии, о вековых основах традиции, о своеобразии национальной политической культуры, о влиянии этих вековых основ на творящееся здесь и сейчас, миновать невозможно.

Цитата из конспекта Суркова/Левкина: «Является ли русская политическая культура тем, что надо преодолеть и забыть? У Достоевского герой застрелился потому, что „русским быть не стоит“. Все, кто хотел что-то переделать, не смогли преодолеть национальное. Реформы проходят только те, в которых находится „свое“».

Другое дело, что это – лишь этап, через который любой сколько-нибудь внятный гуманитарий проходит на первом–третьем курсе; его восхищает и пугает наблюдение Данилевского о замкнутых монадах национальных миров, философское шаманство Шпенглера на тему безысходности цивилизаций, манит интеллектуальное колдовство Льва Николаевича Гумилева с его расчисленными по календарю периодами спада и подъема пассионарности, которые сменяют друг друга четко, как уроки в школьном расписании… Потом до гуманитария доходит, что Данилевский – это, как ни крути, вторая половина XIX века, и поезд немножко ушел; гуманитарий читает убийственную рецензию Германа Гессе на Шпенглера: главная беда этой книги не в том, что ее автор переврал все на свете (кто из историков не врет?), главная беда этой книги не в том, что ее автор шовинист (любой здоровый национализм рискует скатиться к шовинизму), а главная беда этой книги в том, что ее автор слишком серьезно к себе относится. Гуманитарий понимает, что и его беда – в том, что он слишком серьезно отнесся к себе и теории «культурных матриц», которые неизменны и от которых не отойдешь. Ни в жизнестроительстве, ни в политике. И уже Гумилева он начинает щелкать как орешки; это же не теория, это роман! Захватывающий, всемирный, но – роман.