Насмешки судьбы (СИ) - "Arne Lati"

      - Ян Темник, семнадцать лет, местный. До одиннадцати лет проживал с матерью и отчимом... - замолкает, делает глубокую затяжку так, что слышу шелест тлеющей бумаги, а у меня волосы встают на теле и, вместо наворачивающихся слез, губы растягиваются в безумной улыбке, - с десяти лет стал сбегать из дома, состоял на учете в милиции, затем суд, отчима посадили за растление несовершеннолет... летних, суд, детдом, побег... - он монотонно зачитывает и так въевшиеся в память данные, и с каждым словом кадры прошлого как живые скачут перед глазами, возвращая меня в ужасы давно минувшего. Я вновь вижу это старое затертое кино, где нет звука, картинка нечеткая, но каждый фрагмент, каждый кадр могу разглядеть до миллиметра, и мне не надо представлять образы, каждый из них намертво врезан в сознание. Хоть днем при свете солнца, хоть ночью в кромешной темноте - я вижу их, чувствую липкие прикосновения чужих рук от которых уже не отмыться, ощущаю запах дешевого омерзительного одеколона, привкус собственной крови на губах и... страх. Воспоминания слишком яркие, такие, что сжигают изнутри, ломают, заставляют сжиматься, дрожать, но я улыбаюсь, отчаянно, совершенно ненормально, напрочь отказываясь показывать, как мне херово от одних лишь слов.

      Подняв на меня глаза, Клим на пару мгновений замирает, и мне даже показалось, что ему стало страшно. Страшно? Страшно - когда молишь о помощи, наплевав на себя, на гордость, на принципы... Страшно - когда от тебя отворачиваются самые близкие и родные... Страшно - когда еще в детском возрасте безвозвратно разочаровываешься в людях.

      - Стоит ли задавать вопрос, как ты докатился до такой жизни? - как же неебически бесит его ровный тон.

      - Ты хочешь знать, как я докатился до такой жизни? - голос не дрогнул, уже не сломается, я переболел этим, смирился, поэтому он не увидит моей боли, я не позволю, никому.

      Откидываюсь назад, опираясь лопатками на жесткую спинку стула, чуть сползаю вниз, шире развожу колени, удобнее опираясь стопами в пол, дабы найти хоть такую ложную, но опору. Развернув голову к двери, спрашиваю у притихшего в углу Сета:

      - Ты тоже хочешь послушать? Я расскажу, мне не сложно.

      - Ян, заткнись, - просит Зверь и, обойдя стол, встает рядом с подозрительно молчаливым ментом. Он словно прислушивается, не к окружающему, нет, вокруг лишь звенящая тишина и мертвое спокойствие, а к самому себе, к ощущениям. Ты хотел поиграть со мной, милый? Прости, но эту игру я уже давно выиграл у самого себя.

      - Мне тогда лет восемь было, когда умер отец, - смотрю в глаза Климу, начиная намеренно воссоздавать эпизоды прошлого в подсознании, чтобы выдать поярче, поэффектнее, чтобы прочувствовать все то забытое, задавленное в своем подсознании, чтобы попытаться передать хоть сотую часть случившегося, - отец умер, мать осталась одна с нами двумя. Малому пять едва стукнуло, мелкий совсем. Мужика нашла, вроде нормальный, к детям хорошо отнесся, спасибо ему великодушное, - усмешка сама слетает с губ, стоит чуть сильнее приоткрыть дверцы в прошлое. - И все было отлично, почти семья, почти родные, пока он не стал уделять мне слишком много внимания. Мы же в частном доме жили...

      - Ян, хватит...

      - Я в баню с ним ходил, малой с матерью. Ну и лет с десяти стал замечать, как он на меня смотрит. Тупой был, не понимал, что такое дядя Сережа под полотенцем рукой делает, пока я моюсь стою, - спустя столько лет все еще ощущаю на себе его липкий взгляд похотливых глаз. Тошнит. Но я держусь. Я сильный. - Чем старше становился я, тем смелее делался он. При мне дрочил на меня же, не особо стесняясь, заставлял вставать поэротичнее, - вновь эта глупая усмешка - безумная, злая, неправильная... Черт, как же стонет душа, - и стоять так, пока он не кончит. А если противился, а я противился, плакал, умолял, валялся в ногах, он пиздил меня до полусмерти, а матери говорил, что за дело, воспитывает так. Она верила.

      Чуть подавшись вперед, все также глядя Климу в глаза, не особо спрашивая разрешения, достаю из его пачки сигарету, прикуриваю, крепко затягиваюсь, с грохотом откинув зажигалку на стол, возвращаюсь в прежнюю позу. Мне нужен был этот перерыв. Маленький просвет, чтобы вздохнуть и не начать скулить подобно раненой собаке.

      - Лет в одиннадцать пустил в ход руки, силу. Он не трахал меня, нет, делал все чисто, деликатно, со знанием дела, так, чтобы следов не нашли...

      Сет и Клим замерли каменными статуями, и если на лице Зверя можно было разглядеть злость и смятение, то Клим по-прежнему оставался невозмутимым и это бесило. Хотелось, чтобы он услышал меня, чтобы содрогнулся, чтобы, сука, понял, что копаться в чужой душе нельзя.

      - Я бегал к соседям, просил помощи, в ответ слышал лишь упреки и крики, что сын я плохой, что глупости говорю, а потом все рассказывали ему и я весь вечер извинялся за свой длинный язык, с разбитым еблом, с побоями, отсасывал у него, стоя на коленях в старенькой бане, пока мать стряпала пирожки для любимого мужа, - затяжка, выдох, плохо. - В тринадцать осмелел... пришлось, когда увидел, как он засматривается на мелкого. Всадил ему в ногу старые ржавые ножницы, убить хотел, сил не хватило. Получил сотрясение и неделю отдыха, пока тот в больничке валялся. Но он вышел, - вены вздуваются от напряжения, кажется, по венам вместо крови кипяток пустили, но вопреки здравому смыслу и несмотря на разрастающийся внутри пожар, спину то и дело прошибает холодным потом. Тошно. - Суббота была, когда он вышел, банный день, блядь. Я кричал, плакал, умолял мать не пускать меня с ним, за что получил от нее пощечину и наказание - месяц домашнего ареста за такое неуважение. В тот вечер я по глазам его видел, что мне пиздец пришел, и уже тогда решил, что вздернусь этим же вечером в той самой бане, поэтому и шел спокойно, зная, что против стокиллограмового мужика и пикнуть не смогу. Но свершилось чудо, я был почти счастлив, когда стоя на четвереньках, раздирая кожу о старую облезшую лавку, с его членом во рту и пальцами в своей заднице, услышал, как распахнулась дверь предбанника и в нее влетел наряд ментов. Это было незабываемое зрелище, - тушу окурок в пепельнице, пытаюсь начать говорить, но эмоции душат, горло тисками пережало, будто сейчас он все еще душит меня, сжимая пальцы на шее, лишая последнего доступа кислорода... Прикасаюсь к шее, дабы убедиться, что все это ложь, мираж, нет этого и не было никогда. Только когда до боли сжимаю кожу, когда чувствую бьющуюся пульсом вену под пальцами, могу снять это болезненное оцепенение.

      - Потом брали анализы, благо эта мразь успела мне в рот кончить. Суд, где мать призналась, что знала обо всем, что он сам ей все сказал и лишь при этом условии жил с ней, детям помогал, а детям нужен был отец... - глушу сорвавшийся с губ смешок, понимая какой это бред. Вижу, как у Сета дрогнули плечи, но сейчас не могу анализировать его состояние, полностью топя себя в старых, болезненных воспоминаниях. - Она возненавидела меня, и все то время, пока шло судебное разбирательство, пиздила брата, срывая на нем злость, а я помочь не мог, потому что в дурке лежал, лечился, блядь. Лишение родительских прав, как ты и сказал, - киваю на Клима, в руках которого давно дотлела сигарета, а пепел осыпался на стол, - лишение родительских прав, детдом, куда нас с братом забрали. Что делают с теми, у кого родителей сажают за подобное, говорить не буду, слишком утомительно. Побег, улица, новая жизнь... Тебе все еще интересно, как я докатился до такой жизни? - спрашиваю, глядя в холодные пустые глаза. - Виной всему экология! - подвожу итог, разом обрывая все мысли, все чувства, ухожу в себя, закрываюсь и, вопреки здравому смыслу, начинаю заливисто ржать, сгибаясь пополам, не чувствую боли в ребрах, не обращаю внимания на новый приступ кашля...