Два брата (др. ред.) - Александр Волков

Должность Бахурова была «хлебная». Адмиралтейство ведало строительством кораблей, а ведь сколько всего надо закупить и заготовить, прежде чем спустишь корабль на воду. Тут и лес мачтовый, и доски, и брусья, и смола, и пенька, и парусное полотно, и канаты… Да всего и не перечтешь.

Чиновники Адмиралтейства, ведавшие хозяйственной частью, как сыр в масле катались. Ведь и они и поставщики действовали по поговорке: «Рука руку моет» — и были вполне довольны друг другом.

Егор не без основания предполагал, что у Бахурова водятся деньги.

Трифон Никитич встретил гостей радостно:

— Здравствуй, здравствуй, Егор Константиныч! В добром ли здравии?

— Твоими молитвами, Трифон Никитич. Вот мой закадычный, о котором я тебе говорил: Ракитин Иван Семеныч…

— Знаю. Помню. Вы, кажется, у купца Русакова служите?

— Служил, теперь свое дело открываю, господин секретарь.

Бахуров рассмеялся:

— Прошу без чинов. Трифон, Никитин сын, к вашим услугам.

— Очень рады, Трифон Никитич, с вами приятное знакомство свести! Не откажите нам в любви и милости, а мы вас будем почитать, яко первейшего человека и благодетеля.

Бахуров церемонно раскланялся.

На столе появился поднос с графином, рюмками и закуской. Через полчаса разговоры приняли другой тон. Бахуров и Ракитин после трех стаканчиков перешли на «ты», успели обняться и расцеловаться, но головы не потеряли ни тот, ни другой.

— Так, значит, ты, Иван Семеныч, в купеческое сословие переходишь? — задал вопрос Бахуров. — Благовременно! Петр Алексеевич купечеству добрый покровитель и об успехах его весьма печется. Да вот вам! — Бахуров зачитал на память: — «Московского государства купецким людям торговать так же, как торгуют иных государств торговые люди, кумпаниями…»

— Сирень, сообществами?

— Сообществами, — подтвердил Трифон Никитич. — Да только у нас такое дело нейдет. Боятся купцы кумпании учинять…

— А то и правильно, — не удержался Иван Семеныч. — Как же так? Один больше внесет, другой меньше, а прибыль как?

— Очень просто: прибыль по капиталу делить. Да не в этом дело: думает каждый, что его другие кумпанейщики надуют! — Бахуров громко захохотал.

Но Ракитин сидел насупившись. Хозяину стало неловко.

— А ты не обижайся, Иван Семеныч! — сказал он. — Торговое дело исстари ведется по пословице: «Не обманешь — не продашь!» Государь же хочет все повернуть на лучший манир…

— Раз уж государь задумал торговлю улучшить, — уверенно подхватил Егор, — то и добьется своего.

Ракитин, помявшись, медленно заговорил:

— Трифон Никитич!.. С капиталами у меня… того… Ежели есть у тебя деньги… вкладывай — ей-богу, не покаешься! Спроси про меня у Егора. Он все обскажет.

— Подумаю, подумаю, Иван Семеныч!

— И думать нечего! Я тебе какой угодно процент дам!

— Уж и какой угодно…

— Ей-ей!

— Тридцать на сотню дашь? — Трифон Никитич зорко заглянул в глаза Ракитину. Тот отшатнулся:

— Шутишь! Тридцать не дам.

— То-то и оно! Я, брат, вижу, ты себе на уме!

Оба захохотали.

Торг велся долго и упорно. Нашла коса на камень.

— Ну, так как же, Иван Семеныч? Двадцать пять?

— Десять, Трифон Никитич!

— Двадцать три!

— Одиннадцать!

Наконец новые приятели сошлись на пятнадцати процентах.

— Сколько вкладываешь, Трифон Никитич? — спросил Ракитин.

— Пятьсот червонных.

— Вложил бы ты шестьсот?

— Зачем?

— У меня круглей счет будет!

— Ладно, — согласился Бахуров, — даю шестьсот.

— Упятерить придется, — шепнул Ракитин Егору, довольный, что так удачно складываются дела.

Сели писать условие. Бахуров достал гербовую[141] бумагу:

— Пиши, Иван Семеныч: «Я, такой-то… обязуюсь уплатить такому-то… взятые у него заимообразно…»

— Я, Трифон Никитич, занятую сумму и проценты означать не буду, а напишу, сколько причитается к отдаче через четыре года… Это как водится…

— Правильно, — сказал Бахуров.

Ракитин произвел расчет.

— Пятнадцать с сотни, за четыре года шестьдесят процентов… «Уплатить девятьсот шестьдесят червонцев…»

Он поднес перо к бумаге. Бахуров схватил его за руку:

— Стой! А проценты на проценты забыл?

— Как! — ахнул Ракитин.

— Так! Ты что думал?

— Ну и хват же ты, Трифон Никитич!

— Не хуже тебя.

— Компаньоны подходящие, — проворчал Егор.

Иван Семеныч вытащил из кармана «Считание удобное», с которым не расставался. Через несколько минут он объявил:

— Одна тысяча сорок девять червонцев.

— Пиши для круглого счета одну тысячу сто, — спокойно сказал Бахуров.

— Ой! — вскрикнул Иван Семеныч.

— Ничего!..

Ракитин написал. Бахуров вынес деньги, Иван тщательно пересчитал.

— Помни, Иван Семеныч, — наказывал чиновник, — что я деньги дал, ни слова. Удобнее будет поблажки тебе устраивать. Понятно?

— Еще бы! — ответил Ракитин. — Не маленькие.

— Все указы, какие будут готовиться, все заграничные цены, спрос, предложение раньше других купцов знать будешь! За это ничего брать не буду. Так, разве от собственного желания дашь…

— Трифон Никитич! Побойся бога! — завопил Ракитин.

— Бог-то бог, да сам не будь плох! — возразил Трифон Никитич.

С общего совета решили: купцу Ракитину открыть торговлю пенькой, смолой, парусиной и прочими корабельными принадлежностями. Как раз незадолго перед тем государство отказалось от монополии[142] на пеньку и пеньковые изделия и стало передавать торговлю ими частным лицам.

— Дело богатое, — уверял Бахуров. — Флот растет неслыханно. Каждый год строятся новые фрегаты, бриги, галеры, торговые корабли. На такой товарец спрос — подавай только! Полотна нам надо — не сочтешь! Недавно государь издал указ: «Во всех губерниях льняные и пеньковые промыслы размножать всемерно и севу на всякий год прибавлять».

Глаза Ракитина вспыхнули жадностью:

— Вот тут-то и перехватить у других купцов! Где еще только лен заводится — я туда! Предбудущие урожаи скуплю, задатки дам — все мое!

Бахуров рассмеялся.

— Вижу, из тебя, Иван Семеныч, купец цепкий будет. А я тебе помогу крепко: в Адмиралтействе все чиновники — мои приятели. Они тебе поспособствуют. Конечно, не без того, чтобы им барашка в бумажке подложить.

— За этим не постоим! — вскричал Ракитин. — Дали бы мне только развернуться!

Егору стало досадно.

— Хватит уж вам, — проворчал он. — Поглядишь на вас, весь свет хотите захапать…

— И захапаем, дай срок! — воскликнул Иван Семеныч.

Глава XVIII

МЕЖДУ ДВУХ ЖЕРНОВОВ

Громкие победы русской армии изменили тактику Алексея в его борьбе с отцом. Раньше царевич надеялся на победу Карла XII и рассчитывал, что эта победа поможет ему, Алексею, совершить государственный переворот и упрочить свою власть с помощью шведов.

Полтава и Гангут смешали изменнические планы Алексея. Теперь мысль о вооруженном вмешательстве иностранной державы во внутренние дела России приходилось отложить, и, быть может, на много лет. Злобу Алексей затаил глубоко в сердце, сознавая, что явной враждой к отцу и его приверженцам можно непоправимо испортить дело. Только во хмелю Алексей выбалтывал иногда истинные свои чувства.

Встретив Егора Маркова во дворце, Алексей Петрович узнал отцовского любимца.

Прежде царевич прошел бы мимо Егора с презрительным взглядом; теперь он поступил дипломатичнее. Он сделал вид, что обрадовался встрече, схватил Егора за руки, шутливо упрекнул:

— Забыл старого соученика, Егор! Никогда не зайдешь! Загордился!

Егор сконфузился, покраснел:

— Времени нет, ваше высочество… Я все в токарне…

Алексею пришла в голову хитрая мысль: обучаться у Маркова токарному ремеслу. Этим можно было убить сразу двух зайцев: подладиться к отцу и завязать дружбу с Егором, который мог пригодиться.

«Так и будет!» — сказал сам себе Алексей и отошел, оставив молодого механика в недоумении.

Петр страстно увлекался работой на токарном станке. Вставая рано утром, он ухитрялся выкроить часок-другой для любимого дела; согнувшись у станка и присматриваясь при свете лампы, царь вытачивал безделушки из слоновой кости, трубки, табакерки.

— Сие художество весьма человеку полезно: руку укрепляет и душу веселит, — говорил Петр.

Просьбу сына царь встретил благосклонно:

— За ум берешься? Благому желанию не препятствую.

По его приказу, в мазанковый дом царевича Алексея отвезли станок, учителем токарного дела был определен Егор Марков.

Царский токарь услышал о новом назначении с неудовольствием.

«Вот не было печали! — сердито думал он. — Знаю, каков он работничек. Остынет скоро и дело бросит, а мне от царя гонка будет: скажет, не сумел приохотить…»