Иллюзии ночей - Вероника Черных

Эх, семья… Холёная, сытая, красивенькая. Как раз то, что он хотел, к чему стремился. Чтоб богато, понимаешь?

А жена, искоса поглядывая на него, фыркала про себя, затуманенная спиртным: «Плешивый старый козёл! Да если б не твои деньги, сидела б я с тобой? А за деньги, понятно, расстелюсь перед тобой, козлик мой рогатенький! И не заметишь, что я тебя не люблю. Тебя не люблю. Люблю Макса Журинского. Но тот бедный. Бедный, но симпатичный».

Фейерверк бахнул в последний раз. Огни потухли, оставили в небе полоски дыма. И они тоже вскоре развеялись.

«Тыщ триста сгорело, – подумала недовольно дочь Торгашева Эдита, по мужу Халамайзер. – Лучше б мне отдал, хоть на дело б пошло. Брюлики себе б купила. Съездила б на океан. Или б часть долга оплатила. А тут – просто в небе сгорело. Тьфу! Совсем отец на старости лет оребячился, смотреть тошно».

Ей поднесли шашлык, и сытая мадам Халамайзер с жадностью вонзила великолепные искусственные зубы в истекающее соком ароматное мясо. Мачеха Кристюха тоже от шашлычка не отказалась.

А Торгашев ел и осоловело разглядывал соседей по столу. Всех он знал. Кто-то под его дудку плясал. Кто-то с ним на пару дудел, а кто-то дудел ему самому. Но представителей третьей категории было приятно мало, по пальцам пересчитать.

К Рыбасенко подошёл Макс Журинский. Нагнулся, шепнул в дряблое ухо несколько слов. Метнул карие очи на патрона. На патронессу не метнул: к чему наслаивать подозрения и, как следствие, – проблемы? И вообще, хватит развлекать Кристюху, чего доброго, места лишишься. А то и головы. А это о-очень некстати, право слово. Макс скромно удалился в темноту. Ему сегодня вести поздравительный концерт для юбиляра.

Рыбасенко придвинулся к Торгашеву:

– Сан Ваныч, танцорки и всё остальное готово. Макс уверил, как велено, так сделано. И сюрпризик для гостей. Чё за сюрпризик, колись, старый вяз, в тайге увяз.

«Или в цепях», – хохотнул Торгашев, а вслух не стал.

– Щас увидишь своими гляделками, – обещал он. – Как говорится, устраивайтесь поудобнее, парни и девки, будем конфеты разбирать.

На возвышении с тёмно-бордовым задником появился элегантный Макс Журинский и объявил мягким чарующим голосом, глядя на босса:

– Сегодня знаменательный день для нашего дорогого, незаменимого Александра Ивановича Торгашева, которого знает, наверное, полмира, а другие полмира мечтали бы знать накоротке.

Смешки и хлопки. Торгашев расплылся в довольной усмешечке. Макс продолжал:

– В свой шестидесятилетний день рождения герой дня приготовил для вас сюрприз. Горлодёры и ногодрыги – дело обыкновенное, а Сан Ваныч, как вы знаете, любит всё редкостное, исключительное. Поэтому он привёз в наше захолустье… – Макс сделал паузу и обвёл карими глазами столики. – … балерин из Большого театра!

Гости похлопали, похихикали, покричали в своё удовольствие, оценив шутку. Макс отвесил ювелирно точный, уважительный поклон и подарил толпе лёгкую улыбку.

– Ну, конечно, не из Большого театра, а из областного балета, но девочки все талантливые, прекрасные, настоящие профессионалы! Солистка – лауреат многих престижных балетных конкурсов области, страны и мира, наша знаменитость, стоящая в начале большой творческой судьбы – Нина Забелина!!! Поаплодируем ей и девочкам!

Хлипенькие аплодисменты быстро сошли на нет. В тишине ясно, твёрдо простучали утяжелённые кончики розово-атласных пуант. На сцене появились феи в пышных полупрозрачных платьях – шопенках. В свете направленных прожекторов засверкали в волосах диадемы с искусственными стразами.

Балерины выстроили мизансцену и замерли. Накрашенные лица их стыли от усталости. Не впервые они выступали на крутой вечеринке именно как балерины, а не как вульгарная подтанцовка-кордебалет. Им снова заплатят и, может, накормят, и ещё отвезут домой… Деньги хорошие, можно постараться… А можно и не стараться, потому что они сегодня массовка… та же подтанцовка, только классическая.

Вся работа у Нинки Забелиной. Хорошо, что не все деньги. Но Нинка – что? – не от мира сего. Для неё деньги не смысл жизни, а лишь её побочное явление, необходимое для здоровья и целомудрия: то бишь, правильно питаться и прилично одеваться. А одеваться – чтобы скрыть свою наготу или не замёрзнуть на морозе, а не приукрасить себя в целях словить мужика или чтоб девчонки обзавидовались…

– Сергей Прокофьев «Ромео и Джульетта», – назвал Макс Журинский, заглянув в листочек. – «Танец Джульетты-девочки». Музыку!

– Да, – пробормотал Торгашев, – музыку нам.

Образовалась заминка, и Макс, сверкнув гневно карим глазом на виновника, широко блеснул белозубьем и снова заглянул в свой листочек.

– Хореография этого удивительного… э-э.. номера – Григоровича. Если кому-то это что-то говорит!

Виновник торопливо кивнул, и Макс спрыгнул со сцены, сооружённой возле особняка специально для юбилея.

Торгашев снова рыгнул. Причмокнул: вкусен шашлычок под балет! Кивнул девочке-официантке, глазевшей на волшебство денег и власти, к которому оказалась причастна. Девочка скользнула преданно, тонкой струйкой налила олигарху бокальчик красненького. Торгашев поднёс бокал к блестящим от мясного сока и жира губам. Выпил, смакуя.

Динамики музыкально ожили, и высокомерно жующую толпу гостей обвила звуками незнакомая им, непривычная и оттого оригинальная мелодия. В пресыщённых взорах появился намёк на интерес.

Тоненькая девушка с чистым, без всякого грима, лицом, выбежала гран-жете, замерла, взмахнув плавно изящными руками, на цыпочках пролетела пакурю; перебирая ножками в па-де-буре, снова пробежала, застыла в арабеске.

На этом осмысленное внимание зрителей переродилось в неосмысленное, а затем и вовсе переключилось друг на друга и на столы. Кроме, как поесть, надо старые связи поддержать, новые завязать, себя предложить, предложенное оценить. Без этого что за смысл в вечеринке? Это простолюдины с голодными глазами могут веселиться без причины. Потому и кличут их согласно уму – дурачинами. И причины у них дурачинские, и сами они такие же.

Балерины от пренебрежения, которое дышало на них, сникли вовсе и танцевали свои партии неохотно, абы как, успевая позёвывать и перешёптываться.

А миниатюрная девушка – почти девочка, похожая на фарфоровую статуэтку, неправдоподобно живую, – не играла, а была той Джульеттой, не ведавшей за пятнадцать лет своей уединённой роскошной жизни ни горя, ни забот; девочкой, открытой для возвышенной любви, верности и жертвенности. Предчувствие смерти не тревожит её, зато от предчувствия любви у неё трепещет душа. Она знает: её избранник, её половинка должен быть уже совсем рядом. Нужно только внимательнее смотреть и слушать сердцем, и тогда она поймёт: вот он!..

Торгашев смотрел на летающее дитя сперва расслабленно, едва ли ощущая удовольствие – даже чисто формально эстетическое. Затем что-то сбрякало в его глубоко спящей до бессознательности душе, и глазки его налились мыслью… вернее, и не мыслью, а тенью воспоминания, и чувством, вызванным тем далёким по времени событием, которое это воспоминание и пробудило.

Глазки его расширились. Сузились. Брови сошлись, собрав морщины в одну решётку. Лицо как-то опустилось, опустело, огрузло. Ох, эта девочка-сонеточка!.. Как на ту похожа… на ту, которая тогда… танцевала…

Торгашев поджал мягкие губы.

– Растревожился, что ли? – пробурчал он про себя. – Знать бы, в какое дерьмо наступишь, ногу бы подальше замахнул. Как похожа…Уволю Макса. Где достал эту…

Он прищурился на родню. На гостей. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. На балерину – постольку поскольку. Успокоился. Смотреть больше не стал. Зарылся пятаком в шашлыки. А в шашлыках не мясо виделось, а бесстыдно обнажённое им тело, а в мясном соке – кровь. А в ушах, перекрывая Прокофьева, стояло рыдающее: «Не надо, не надо, не трогайте меня, ну, пожалуйста, пощадите!!». Не пощадил.

А она словно воскресла в этой сияющей целомудрием Джульетте. Торгашев пытался не видеть её и чувствовал себя так, будто в его грудь вставили инородное тело, и ему не то, чтобы больно, но болезненно противно и неудобно.

Никто этого не видел. Ели, пили, разговаривали – налаживали, – глядели на арабески, гран-жете, па-де-буре и прочие красоты балетной хореографии, а так как зачастую не понимали, о чём говорит им язык танца, то, собственно, ничего и не испытывали.

А Нина Забелина видела вокруг себя средневековый зал, освещённый толстыми свечами, тусклыми сумеречными лучами, струящимися из узких стрельчатых окон.

На стенах гобелены. Вокруг разряженные кавалеры, разнеженные дамы. Играет придворный оркестр. Среди молодых людей кто-то смотрит на милую девочку, открывающую жизни своё сердце, и невольно радуется вместе с ней.

Нина вся в танце. В ней столько искренности, она так упоена движением, что не замечает, где, для кого и с кем она танцует во всю силу души и тела. Отточенный взмах, отточенный поворот, натянут носок. Иногда она видела небо, и тогда ей казалось, что движимая вдохновением, она танцует среди звёзд и, летя в гран-жете, ступает не на дощатый пол, а на разбегающиеся в космосе галактики.