Ополченский романс - Прилепин Захар

Дорога была белая, в нетронутом снежке: по ней за всё утро ещё никто не проезжал.

Из расстрелянных окон дуло, и в салоне кружились снежинки.

Он ожидал, что скоро понесутся навстречу машины: военные, медпомощь, – его остановят, будут допрашивать, цветы тем временем совсем помёрзнут и повянут…

Но странным образом никто не появлялся.

Блокпост на въезде в город тоже оказался пуст: впервые за последние полгода.

Так и докатил.

Вид машины с пробитыми колёсами и без стёкол не слишком удивлял редких прохожих. За минувшие месяцы они видели сотни таких машин; и в каждом дворе ржавело по дюжине: с драными бортами и вывороченными капотами.

Заглушил мотор. Бережно взял цветы и шампанское, вышел под мягкий снег.

Подумал: закрыть машину, или не стоит? Всё-таки закрыл: зачем отвыкать от прежних привычек.

Поднялся, постучал, открыли.

Всплеснула руками: ой, цветы, ой, шампанское.

– Выйдешь замуж? – спросил сразу; голос всё не возвращался, словно спрятался где-то внутри.

– Куда выйти? – напугалась она. – Я ж и не одета совсем, господи. А чего у тебя кровь?

– Замуж выйдешь? – повторил снова, чуть твёрже.

– Выйду, выйду, конечно, – наконец расслышала она. – Ты чего весь в стекле-то?.. Милый ты мой, непутёвый…

– Путёвый, – сказал.

И вдруг добавил, вдыхая тёплый вкусный воздух:

– Курицей пахнет у тебя.

Шахта

Надо было брать весь город, пока не пришли военные.

Много военных и много техники, как в Харькове.

И пока не приехали ультрас.

Много ультрас, и с оружием, как в Одессе.

Администрацию в городе тогда уже взяли, а здание милиции – нет.

Засылали своих ходоков через знакомых ментов – предлагали оставить здание миром – но главный милицейский начальник тянул время и выгадывал: а вдруг всё переменится.

Здесь явился Лютик и говорит:

– Всё, капец. Немцы в городе.

Самого Лютика было ничем не напугать, но выражался он так, словно нарочно сеял панику.

Весил Лютик сто с гаком туго перевитых жилами килограмм, а позывной ему дали от слова “лютый”.

“Немцами” уже тогда называли враждебных украинцев с той стороны.

– Где? – спросил Лесенцов, позывной “Комбат” – хотя никаким комбатом он не был.

Лютик назвал адрес. Самая окраина города.

– У меня там дружок живёт, одноклассник, – пояснил Лютик. – Его дом как раз напротив.

Лютик был местным.

Лесенцов доверял Лютику до такой степени, что выдал ему вторые ключи и от квартиры, которую снимал, и от своей машины – серого “паджерика” на блатных российских номерах, прокуренного как курилка, но резвого и неприхотливого.

Лютик уже пару недель беспрекословно выполнял любые поручения Лесенцова – хотя в прежней жизни, кажется, не слушал никого.

Поехали к дому одноклассника.

Во всех дверях, в бардачке, в подлокотнике, в подстаканнике, в плетёных карманах кресел “паджерика” были рассованы зажигалки, спички и сигареты – блоками, пачками и врассыпную.

Третьим в машине был Скрип – казах по национальности, но тоже местный.

Лесенцов знал его на три дня меньше, чем Лютика, но тоже привык к нему, как к самому родному.

Лютик был мордастый, веснушчатый, – лицо словно разогретое на сковородке, но всегда с одного краю: у него вечно странным образом подгорала то щека, то ухо.

Скрип был высокий, с длинными ногами, длинными руками, длинными пальцами, и даже языком каким-то длинным, как у тех животных, что ловят языками насекомых, с лицом будто запылённым, умноглазый, чуть косящий – впрочем, это ему шло, придавая его непрестанным шуткам особое лукавое очарование.

Лесенцов приехал сюда из большой России на шум начинающейся войны.

В городе постоянно постреливали, отбирая у прежней администрации то один объект, то второй, но главный фронт ещё находился далеко. Самые прозорливые и недовольные переменами горожане уже оставляли квартиры, выезжая отсюда прочь.

Машин, особенно дорогих, поубавилось.

Оставшиеся владельцы авто, едва ли не через одного, крепили на капоты и крыши триколоры или красные, советские, с весёлой звездой, флажки.

Люди много улыбались. Машины часто сигналили друг другу, не требуя пропустить – но делясь ликованием и весенними предчувствиями.

Возле дома, где жил одноклассник Лютика, оказалось пустынно, и припаркованных машин было всего две.

– Нас тут выпасут сразу, если ещё пару раз появимся, – предположил Лесенцов.

– Ага, – согласился Лютик, – выпасут.

Одноклассник уже ждал, приоткрыв дверь подъезда, торча круглой и взлохмаченной только на макушке, как у луковицы, головой. Невнятно поздоровавшись, сразу начал говорить. Он не умолкал, запуская гостей в подъезд, и в лифте тоже, пока тросы, скрипя, тянули их всех на седьмой этаж, продолжал что-то пояснять Лютику, перескакивая с одного на другое, и захлёбываясь собственным волнением. Лесенцов понял едва ли треть из сказанного.

– В той комнате – мамка, – предупредил одноклассник зачем-то и провёл гостей в свою. – …Вот их дом, смотрите. Будьте аккуратнее, я прошу.

Разглядывали по одному из-за шторки. То невооружённым глазом, то в бинокль Лютика.

Двухкомнатная квартира в пятиэтажке напротив, третий этаж, два окна: кухня и комната. Третье окно выходит на торцовую сторону. Балкона нет.

– Окна видите какие: стеклопакеты, утеплённые, шумоизоляция, – пояснял Лютик, уже тут побывавший. – В комнате оконный проём зашторен, и даже, кажется, завален – матрацами, или ещё чем. Но на кухню выходят покурить, по одному человеку. Все здоровые. Несколько бритых. Думаю, всего их восемь-десять.

Одноклассник Лютика на каждое его слово кивал, иногда открывая рот, чтоб добавить от себя что-то важное, но ничего толком не говоря.

– Точно не местные? – спросил Лесенцов, разглядывая в бинокль пустую кухню.

– Я тут с детства, – обиженно сказал одноклассник Лютика, заметно шепелявя. – Там мужик с бабой жили, но две недели назад отбыли вроде бы в Киев. Соседка сверху – моя мать её знает. Вдова полковничья. Сама как полковник. На все митинги ходит. На штурмы администрации тоже ходила.

Лесенцов едва поспевал за путанной мыслью одноклассника Лютика.

– Соседка за нас?

– Да. Сказала, что гости прибыли вчера ночью, на ПАЗике, ПАЗик тут же развернулся и уехал. Было много сумок. Ведут себя тихо, но курят – запах в подъезде уже сильно чувствуется. Кажется, даже за продуктами не выходят: всё привезли с собой.

– На площадке – три квартиры? – спросил Лесенцов. – А под ними знаете соседей?

– Я никого не знаю, но соседка всё рассказала. Рядом с ними пустая квартира. Она уже давно пустая. Напротив – живут люди. Бабка и дед. И снизу живут, но они на даче сейчас.

– Вот бы тихо забраться туда, в нижнюю… – сказал Лесенцов, и осмотрел всех, но никто не нашёлся, что ответить; только Скрип кивнул: да, неплохо бы…

– Надо бы понаблюдать, – продолжил Лесенцов. – У них здесь в городе должны быть контакты. Хорошо бы эти контакты пропалить. Можно у тебя остаться на денёк? – Лесенцов повернулся к однокласснику Лютика.

– Нет-нет, вы что. Мамка напугается, не надо. Она и так всего боится уже. Всё время смотрит на те окна.

– Скажи, чтоб не смотрела, – попросил Лесенцов.

Он уселся на диван и покачивал ногой.

У окна стоял ссутулившийся Скрип с биноклем, и с интересом смотрел, кажется, куда угодно, кроме тех самых окон.

– Баба, – сказал он.

– Там? – удивлённо встрепенулся Лесенцов.

Лютик тут же оказался возле Скрипа и попытался забрать у него бинокль. Скрип сделал мягкое отстраняющее движение плечом. Он в своё время был чемпионом Украины по боксу в юниорах.

– В другом окне баба, – сказал Скрип; и, помолчав, добавил. – А в этом – бритоголовый, как заказывали.

Лесенцов почувствовал, что у него забилось сердце. Это было смешно: в доме напротив на кухню вышел ничем пока им не угрожающий человек – а он уже разволновался.