Стая - Александр Филиппович

Лениво ударив копытом и выворотив клок дерна, он чуть склонил рога ей навстречу, и собака из благоразумия отскочила прочь. Однако, видя, что он не движется, вновь подпрыгнула ближе. Хоть и занятый собакой, он заметил, как самка, покинув подлесок, подбежала, остановилась рядом и, вытянув морду к лесу, задвигала ноздрями. Он снова ударил копытом, прогоняя неутихающую собаку, та в свою очередь вновь чуть отпрыгнула, и в этот самый миг сзади, от бора, прозвучал будто бы раскат грома. Как-то необычно всхрапнув, точно захлебываясь, самка взбрыкнула и метнулась к болоту первою. Собака устремилась за нею, но что она могла против молодой и могучей лосихи? И потому с угрозой и еще недоуменьем старик оборотился к бору, откуда только что грохнуло, — он как бы прикрывал уход подруги.

И только тут он увидел вдруг противника.

Им оказался невысоконький человечек в рыжей меховой шапчонке, сбившейся на одно ухо, в унтах и перехваченном ремнем полушубке. Лоб человека был осыпан каплями крупного пота, на глазах посверкивали стеклами аккуратные очки. Он целился, и ружье прыгало в его руках.

Старик, не мешкая, прыжком снялся с места, на втором прыжке вломился уже в болото и здесь услыхал другой, в угон сделанный выстрел, но свинец прошел рядом, срезав с ближнего куста ветки.

Он пробежал совсем немного по ее следу, широко вокруг забрызганному свежей розовой кровью.

Если б он был человек, который умеет всегда — или же пытается только, но все равно — соизмерять происходящее и свои поступки, он, может быть, поскорее убрался бы вовсе прочь подобру-поздорову от этого окаянного места. Но он был зверь, который никогда не тратит время на выгодные или правильные размышления, а исключительно действует согласно своей природе, чтобы прежде всего в опасности охранить свое потомство. Только это глубинное и неподвластное размышлению, что зовется у людей безрассудством и отчаянием, двигало им теперь, только это, как бы и без его даже воли, управляло теперь его сильным и могучим еще телом.

Застал он ее пред прыгающей с беспрестанным лаем, охрипшей уже собакой.

Мотая мордой, облепленной пузырящейся розовой пеной, она отфыркивалась, раскидывая вокруг по снегу сгустки крови, забивавшей ей горло. Увидев его, собака прыгнула было теперь к нему, но он, когда она была еще в прыжке, встречно сшиб ее ударом копыта, придавил к земле, и лай ее захлебнулся в собственных, жарко в молодой снег брызнувших внутренностях. Не в силах уже остановиться, он ударил ее и еще раз, дробя и раздавливая ей череп, а затем, резко подцепив рогами, взревел и отбросил в сторону. Извиваясь в воздухе, собака упала в багульник…

Лишь теперь он обернулся к ней.

Морда ее склонилась уж и вовсе к земле. Вдруг она упала сначала на колени, а в следующий миг и вся разом рухнула на бок и взглянула на него теперь испуганно-недоумевающими огромными глазами. Он горячо лизнул ее, но она не пошевелилась. Тогда он отпрыгнул, как бы приглашая ее за собою, как давеча, когда переходили они ночную лесную дорогу, и обернулся: у нее лишь судорожно дрогнули обессиленные и непослушные ноги. Затем и совсем уронила она морду, и, смешиваясь с ее последним хриплым дыханием, у ее губ задымил обильно набухающий ее кровью свежий красный снег. Вот она еще раз вскинула было морду, снова ее уронила, и пена у нее на губах перестала пузыриться.

В тот же миг он в последний раз услыхал выстрел.

Удар свинца в грудь оказался настолько сильным, что он, попятившись, чтоб не потерять равновесие и не пасть тут же, присел на задние ноги. Теперь человек оказался перед ним всего в нескольких шагах, и снова в руках у человека запрыгало направленное в него ружье.

Грудь жгло нестерпимым огнем, и звука второго, теперь почти в упор сделанного выстрела он уже не слыхал из-за этой огневой боли. Он различил перед собою лишь острое жало вспышки, яркое, как и боль, уже полыхавшая внутри него, почувствовал новый глухой удар в грудь тяжелого заряда, но никакой второй боли не испытал — она была одна, все та же, первая, как свет ударившего вдруг сквозь ветви дерева внезапного солнца, напрочь ослепившего на миг. Ничто уже не было способно добавить ему больше страданий, их было уже предостаточно — настолько, что все их убить могла теперь единственно лишь сама его смерть.

Он ткнулся перед собою, точно бы и навстречу человеку, и, упав, заметил, что человек медленно опустил ружье и снял шапчонку.

Несколько мгновений человек — и ведь крохотный в сравнении с ним, с великаном! — облизывая тут же сохшие от возбуждения губы, прищуренно разглядывал его, зверя, лежавшего перед ним уже в нескольких шагах всего посреди растекающейся лужи крови, от которой тотчас таял снег. Закинув на плечо ружье, человек снял очки, сверкнувшие желтой железкой, протер их, близоруко помаргивая, и, по-прежнему держа в руках свою рыженькую шапчонку, медленно направился к нему, неловко переваливая через кочки тяжелые, неповоротливые унты, в какие был обут. Не дойдя совсем немного, человек остановился, и взгляды их встретились.

И одного этого оказалось достаточно зверю, чтоб в последний короткий миг его умирающее сознание заслонило всю огромную ослепляющую боль в груди, — он вдруг разглядел испуг в глазах чуть отпрянувшего от него человека, который совсем не ожидал, видно, что он, старик, уже лежащий без движения, еще жив. Последняя сила в умирающем звере подбросила его с земли, и в броске старик настиг отшатнувшегося от него человека, почувствовал, как копыта, круша ребра, мягко вошли в грудь врага, и лишь следом расслышал он безумный крик и упал на землю вместе с человеком и его остановившимся криком.

Нечто вроде удовлетворения пережил старик в этот миг.

И, если бы он был наивным человеком, стремящимся передавать словами свои чувства, он, возможно, нисколько не подозревая, что это не бой, а обыкновеннейшее убийство, подумал бы в этот свой последний миг: «Я честно бился…»

Впрочем, еще некоторое время зверь был жив.

Хотя, правда, и как-то неестественно жив, словно бы отделившись уже от самого себя и собственной, только что еще заполнявшей все его нутро боли. Глаза его видели, как тотчас, едва он окончательно и навсегда рухнул на землю вместе с человеком и его криком, от леса, прыгая через кочки, к ним подбежал другой человек, огромный в сравнении со своим очкастым соплеменником и краснорожий, тоже почему-то без шапки. Как и все животные, старик не понимал смысла звуков человеческой речи, но он слыхал еще все-таки, как этот краснорожий вдруг закричал, словно бы призывая очнуться уже мертвого своего товарища:

— Михал Николаевич… Михал Николаевич!