Стая - Александр Филиппович

Старик глубоко в себя втянул остывающий воздух, опять уловил в нем ее близкое присутствие и, приопустив рога, проревел, грозя, призывая и предупреждая. Но соперник его нынешний был все-таки еще слишком, чтобы побеждать, молод, он покуда чувствовал и понимал зов лишь своей собственной, впервые в его жизни этой осенью пробудившейся в нем крови. Он не слышал сейчас коровы, и потому ему, в сущности, еще не за что было биться. И верно, предупреждения он не понял, он слишком высоко вскинулся для броска и устремился пытать судьбу.

Соперника встретил старик, крепко упершись в землю, и от прямого удара рогов в рога копыта его вошли в нее еще глубже. Невольно его чуть покачнуло, но все-таки от сдержал чужую шальную силу и, уловив, что в этот раз окончательно ее пересилил, отбросил противника, успев ударить его в грудь. Со свежей глубокой раною молодой зверь попятился, мелко запереступав, чтоб не упасть. Однако последний удар пришелся столь ловко, что бык отлетел к камням, копыта его скрежетнули по ним, сдирая мох, и он присел, надсадно всхрапнув. Когда же он снова встал в рост, круто и тяжело вздымая бока, и поднял глаза, в них уже не было больше прежней ярости — в них присутствовали теперь лишь боль и бессилие побежденного, который уже не стыдится своих страданий и которому уже не к чему их скрывать. С глубоким стоном он, прихрамывая, точно бы падая на каждом шагу, вломился в лес, сокрушая сушняк на своем пути, какой в эту гонную, первую его осень выпадал ему одиноким. И это было справедливо — мало кто выигрывает первый бой.

Когда все стихло, старик вдохнул свежего, уже вовсе к ночи выстывшего воздуха, который теперь весь был для него полон ее тревожного дыхания, и мотнул мордой, разбрызгивая кровь. Разминая ослабшие после боя ноги, он круто повернул к болоту, откуда все призывнее и резче долетал до него нетерпеливый зов ее молодого и горячего тела и где она, поняв, что бой закончился, недвижно ждала сейчас победителя. Его или молодого. В этот раз она дождалась все-таки его. Очередь другого настанет, возможно, на другой гон.

Он повел ее к покосам, на которых, пока не установятся после крепких первых морозов надежные зимники, всегда стояли стога сена.

Лунная, а оттого и светлая, недавно пришедшая ранняя ночь вся была полна тайных для постороннего, едва различимых звуков жизни, какою жили сейчас и леса со всеми невидимыми своими обитателями, и города людей.

По коридорам прорубленных через леса и прорытых сквозь горы дорог, озаряемым бегущим вперед светом, безостановочно проносились в ночи и сейчас тяжелые и ревущие машины людей. Их огромные города и неисчислимые деревеньки, как и днем, исторгали из себя на далеко вокруг дым своих очагов и заводов, и, словно от пожаров, электрические зарева поднимались сейчас над ними в темное и зябкое небо.

Старик, как и всякий сильный зверь, не боялся людей, он просто их сторонился, поскольку никто другой не способен, как это делает человек, так умертвлять все вокруг себя, что рядом с ним жизнь для всего этого другого — даже для растений… нет — для них тем более, потому что они не способны убежать! — становится попросту невозможной, и потому этот всякий другой, уже лишь для того, чтобы только выжить, невольно вынужден сам далеко стороной обходить места, какие посетил человек и каких коснулась его дерзкая, не знающая удержу рука.

И перед проселком старик приостановился.

Вдалеке урчал мотор, и за деревьями помаргивали два желтых глаза машины. Люди находились еще далеко за поворотом. Да даже если бы и не было видно мелькающих желтых глаз их машины, он бы все равно учуял людей задолго до того, как они смогли бы его заметить, — по чужому для остуженного к зиме их звуку, по запахам пота, табака, собак и бензина. Старик перешел дорогу и остановился в подлеске у обочины: самка, все прядая ушами, стояла на противоположной стороне в нерешительности. Отфыркнувшись, старик, подавая ей пример, вбежал в лес и погодя прислушался — она наконец собралась с духом и теперь догоняла.

Они были уже далеко, как машина людей пересекла их след, медленная и надсадно громкая на расползшейся осенней дороге. Нет, что бояться людей, когда успеваешь услыхать и учуять их первым? Когда твои ноги в лесу и болоте проворней их самой скорой машины?

Как равному равного, зверю следует опасаться только зверя.

И старик шел вперед осторожно, нюхом трогая ночь и ухом прослушивая дорогу, хотя и знал, что здесь не водится медведей и волков, а живет только легкая и стремительная, как тень ястреба, бесшумная рысь-кошка, какая вряд ли, даже подыхая от голода, решится напасть на двух здоровых и, в сравнении с нею, огромных зверей.

Там, откуда он пришел сюда, когда в тех местах люди машинами осушили моховые болота, он победил однажды медведя: во время гона осмелился тамошний хозяин зарезать его первую в жизни самку, которой добился он в своем первом в жизни победном, что и нынче, бою. Весь месяц он не отходил от нее, и отошел тогда совсем ненадолго, как услыхал ее вскрик и рев хозяина, вмиг обезумевшего от запаха свежего, переполненного горячей кровью ее мяса. Год выдался голодный, и медведушко, выследив их, ждал, видно, когда он отойдет от самки, потому что ослаб, наверное, из-за голода и остерегался, возможно, встречаться один на один с ним, с быком. Он метнулся тотчас на рев хозяина, увидел зверя уже рвущим ее тело и не промахнулся с первого раза, оглушив лихоимца ударом передних копыт. Он разорвал ему брюхо и, рогами раскидав вокруг его вонючие внутренности, еще долго топтал их, дурея от темного духа полуживой еще медвежатины.

Так потерял он свою первую в жизни корову и немало дней в тот год дико метался по округе в одиночестве — запах хозяина словно продолжал жить с ним, надолго пристав к его рогам, отпугивая собратьев и не давая покоя ему самому…

Но здесь был мирный лес.

Высоко над ними в звездно мерцающем небе раздавался изредка посвист птичьих крыл, режущих холодеющий к зиме воздух на заветных караванных путях к югу. Было слышно, как глухари на лиственницах ощипывают закисшую в пору хвою да как с наступлением темноты снявшиеся с лежек зайцы, пугаясь собственных теней и звуков, время от времени похрумкивают в кустах на своих жировках.

Он провел ее краем давней лесосеки, перевел через ручей, не замерзавший и в морозы, и остановился на первой елани. Как он и ожидал, здесь и верно стояли три нетронутые копешки, огороженные жердями. Выкос вокруг них серебрился от инея, павшего на ровно выстриженную литовками траву. Справа черной непроницаемою стеной вставал бор, беспросветен и днями-то, а слева желтело болото, в глубине которого меж моховых, усыпанных клюквою кочек полно было надежных мест для дневок. Из-за болота, правда, досюда долетал слабый дух человеческого жилья, но он, старик, уже третий гон коротал рядом с ним зимы, и здешние края неизменно его спасали: в пусть и ягодные, да только топкие для человека мхи люди ни летом, ни осенью далеко не забредали, а в глухие поры они не отваживались в стороны от зимников, по морозу продавливаемых тракторами, сворачивать в глубинные снега.