Стая - Александр Филиппович

Поскольку же первые городские дни оказались для нее такими отчаянно тревожными, Михайловна и более, чем обычно, обращала внимания на своего невольного товарища по беде — на Егора. И жалеть его нынче, тоже необычно для себя, пробовала, но с каждым днем только все больше Егору удивлялась. Ей представлялось заранее, что уж исконно-то деревенский кот если не вовсе не примет поначалу города, то хотя бы привыкать станет к нему мучительно, но Егор, дотошно обнюхав новое человеческое жилище, в каком его поселили, преспокойно и деловито сам сообразив при этом, для кого же в туалете теперь поставлен ящик особый с песком и опилками, облюбовал себе на шифоньере под потолком место среди картонных коробок с елочными игрушками и норовил спать-дрыхнуть там дни и ночи напролет. Постепенно он столь обнаглел даже, что не только привычную ему в деревне отварную картошку и хлебушек есть перестал, а и от сырой рыбки, какою Михайловна дома у себя его иногда потчевала, как лакомство на праздник давала, начал нос воротить — одну, мол, ему колбаску нынче подавай. Ну, и о мышах с синичками, ясное дело, не скучал как будто…

Глядела-глядела на него Михайловна подолгу в одинокие свои дневные-то часы, когда сын с женою на работе были, а двое внуков — в школе-садике, и диву давалась, как мгновенно приспособился Егор к новым условиям существования, да и вздыхала: «Ах ты, бездельник, ах ты, дармоед дармоедович!»

Но теперь, однако, все больше и больше к нему привязывалась.

Все чаще, удивляясь самой себе, брала она его на колени, садилась с ним к теплой постоянно городской батарее подле кухонного окошка и подолгу смотрела перед собою просто так, от вынужденного безделья, на улицу, которая лишь тогда, когда в первый раз на нее глядишь, кажется вся разной и миг от мига не похожей на себя толькошнюю, из-за постоянно снующего по ней народу. А приглядишься — и уже замечаешь, что не только все дома на ней одинаковые и все те же, но и люди-то в основном одни ведь и те же шастают по ней. Больше их только здесь, в городе, людей-то, и все они тебе — незнакомые лично. На улице встретишь — и в лицо не заглянешь из-за стеснения, а из окошка, когда на всех преспокойно смотришь, то и замечаешь, что все они одни и те же: на работу — с работы; в садик — из садика; в магазин — из магазина…

Вот так сперва-то в городе, у кухонного окошка и жаркой батареи, с Егором на коленях, и проводила Михайловна свои одинокие дневные часы, постепенно догадываясь, отчего этот превеликий бездельник Егор так начал ее здесь притягивать, — единственный он теперь был, кто впрямую напоминал ей о родном поселке.

В первое же городское воскресенье, чтоб отпраздновать переселение матери в город, обе дочки с зятьями и внуками тоже заявились к Сане. За столом младший зять Юрка, всегда откровенно-общительный, а потому и бесцеремонный, возьми да и спроси:

— Как вам тут у нас, мама? На заслуженном-то? Опытом не поделитесь? Эх, когда еще я свой-то заслужу заслуженный… Вот уж наотсыпаюсь тогда!

Михайловна похмурилась, повздыхала и ответила все же, в точности почти что, как было и есть:

— Ничего так-то. Только вот по первой поре… — она уж чуть не обмолвилась, что одиноко ей здесь, да опомнилась вовремя. — Только пока мне скучно здесь днями, когда никого в квартире. Без дела-занятия я у вас тут, на заслуженном-то. А уж тебе, Юрок, скажу, что, может, как свой заслужишь, так и спать расхочется…

Юрка захохотал, скаля крепкие прокуренные зубы.

— Резон. Расхочешь! — как всегда — немногословно и веско, подтвердил зять старший.

— Мам, — подал тогда свой голос и Саня, бывший как бы признанным председателем семейного совета, а потому и стремившийся рассуждать постоянно по-деловому и убедительно. — Тут ты сама, по-моему, крепко виновата! Ведь все сиднем сидишь и сидишь в квартире. А ты, днями-то, на лавочку у подъезда повыходи. Повыходи, повыходи! Там тебе знаешь сколько сразу нескучных-то подружек найдется?

— После еще и по квартирам ходить с Саней станем, вас звать-искать! — развеселилась невестка. — Мама, ау, где же вы там?

— А и верно! — улыбнулась Михайловна. И для успокоения детей, чтоб с расспросами ее в покое оставили, еще сказала: — Я ведь сама понимаю, это мне так сначала только. Опривыкну! — И рукой махнула, что, дескать, пустяки все это: — Опривыкну, опривыкну…

«Опривыкать» Михайловна принялась не откладывая дела в долгий ящик, а решительно — с понедельника тотчас.

Прибрав в квартире после обычной спешки, с какою ее обитатели — от внуков до отца с матерью — разлетались по будним утрам кто куда, Михайловна придумала захватить с собою кота, чтоб как бы не простой зевакою на лавочке-то объявляться («А кота пасти вывела!» — такое хитрое для любопытных придумала она себе оправдание), и спустилась к подъезду.

Солнце напоследок шпарило еще вовсю, и Саня, как и всегда ведь, оказался отчаянно прав в понимании практики жизни — через некоторое время появилась на лавочке одна соседка, затем другая и еще… и незаметно затеялась долгая и совсем не обременительная беседа про то, кто где раньше жил да чем в родных местах занимался.

Не без удовлетворения Михайловна уяснила из разговора, что все они здесь, на лавочке-то у городского подъезда собравшиеся, уже прожившие, считай, свои жизни женщины, как бы и товарки по нынешней беде и прошлой прожитой жизни, кто из деревни, оказалось, а кто и из подобного, что и ее родной, поселка, где жизнь по сходным, в общем-то, причинам утихает, перебрались сейчас в город к своим детям, и почти все на первых-то порах тосковали так же по привычному укладу жизни.

Одна соседка с пятого этажа, шибко этак говорливая, но на лицо какая-то неясная, смутная — хитрая, видимо, как решила Михайловна, — бойко и гораздо больше, чем нужно, если б это было все и верно так, засокрушалась вдруг о том, что до сих пор, дескать, никак не может привыкнуть пить воду водопроводную и все свою вспоминает — «из колодчика», деревенскую; что завтра же накажет дочке все-таки купить-приобрести ей коромысло и тогда станет, не ленясь, приносить для себя воду от колонки. Городские старухи ее, смутную-то, знали, вероятно, уже превосходно и взялись потому с увлечением с ней спорить, посмеиваясь, что вода не просто везде вода, а и что вода в колонке за два квартала от их дома — тоже водопроводная, и то да се…

Слушала их Михайловна, слушала, да и принялась потихоньку думать вовсе успокоительно о своем будущем: что не она, мол, одна — первая, не она — и последняя, и дело ее теперь, как и для всех ее новых городских товарок, одно — старушечье. Погодя она и вовсе перестала споры слушать, а так-то, задумавшись о себе и будущем, покойно и незаметно пребывала рядом и все же в стороне от спорщиц, пусть и на одной с ними лавочке, пока не хватилась Егора — ведь он вроде только что лежал у ней на коленках, и вот на тебе, уже удевался куда-то!