Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант

и она распахивается изнутри. Выстраивается очередь – я оказываюсь в дальнем конце. Мы пробираемся через дверь, по узкому коридору и в кабинет, неся рюкзаки в руках, как чемоданы. Там за дубовым столом сидит женщина с толстыми руками, с собранными в пучок седыми волосами. Она улыбается и машет нам рукой. Вдоль стен стоят книжные шкафы, а на стене позади нее висит гравюра в рамке с изображением Девы Марии.

Женщина спрашивает имя каждого человека, записывает его в журнал регистраций и штампует буклеты, которые ей протягивают паломники. Ее пальцы все в синих чернильных пятнах.

«Что это?» – спрашиваю я англичанина, стоящего передо мной.

«Credencial [13], – говорит мужчина, – паспорт паломника. Вы должны ставить на нем штамп в приютах».

«Что такое приют?» – спрашиваю я.

Какое-то время он смотрит на меня, чешет ухо.

«Где вы планировали ночевать?»

«В молодежных хостелах, каких-нибудь дешевых гостиницах. Возможно, провести несколько ночей в кемпинге».

Очередь движется вперед. Я слышу глухой стук печати о стол. Женщина быстро проштамповывает несколько буклетов. Тук-тук-тук.

«В этом нет необходимости, – говорит он. – На Камино есть жилье для паломников. Refugios [14]. Приюты. Я слышал, некоторые из них довольно неплохи. Они вполне соответствуют представлению о доме с четырьмя стенами и крышей».

«Они дорогие?»

«Нет – если у вас есть credencial».

Очередь снова движется. Еще два стука, и англичанин уходит.

Стоя там, ожидая своей очереди, я начинаю чувствовать себя глупо. Я действительно понятия не имел, что меня ждет. Ботинки англичанина – без потертостей, шнурки все еще чистые. Мои выглядят так, словно кто-то протащил их через все канализации Индии. Это помогает мне приободриться. Когда я служил в пехоте, нас не зря называли «ногами». Возможно, я не знаю подробностей этого паломничества, но я умею ходить пешком.

Женщина продает мне credencial. Это длинный кусок картона, сложенный в несколько раз, как карта, каждая сторона которого разделена на пустые квадраты. Она наклеивает на первый квадрат изображение Девы Ронсесвальесской, выполненное синими чернилами. Теперь я официальный паломник.

Закончив, она застегивает свою коричневую фуфайку и жестом приглашает нас следовать за ней. Мы выходим за дверь, проходим через каменный двор и оказываемся внутри другого здания. Мы поднимаемся по винтовой лестнице, воздух становится холоднее, рюкзаки царапают узкие стены, ботинки шаркают по каменным ступеням.

Приют находится на третьем этаже. Мы занимаем двухъярусные кровати, и возле единственного душа в ванной комнате возникает очередь. Я хватаю свой дневник, сбегаю вниз по лестнице мимо только что прибывших паломников и выхожу на улицу.

Стоит прохладный вечер. Я отжимаюсь на площадке перед входом. Затем, опершись на локти, я провожу руками по сочной траве. Ветерок треплет мои волосы. Лоик присоединяется ко мне, и мы наблюдаем, как садится солнце.

Он похлопывает меня по руке. «Люблю это зрелище».

Я тоже. Где бы ты ни находился, никогда не устанешь от вида закатов.

«А ты молчун, – говорит он. – Скажи мне, кто ты по профессии?»

«По профессии? – задумываюсь я. – Вообще-то, безработный».

«Приятное хобби, ничего не скажешь, – говорит он. – Но во Франции к этому относятся довольно серьезно, уж поверь мне. Здесь все тебе будут сочувствовать и деликатничать с тобой, словно со вдовой на похоронах ее мужа».

Я смеюсь – все еще в приподнятом настроении и навеселе от вина, выпитого во время нашей поездки на автобусе. «В США твои друзья дадут тебе пять, если ты получишь выходное пособие более чем за две недели».

Он пристально, с любопытством смотрит на меня. «Скажи мне, кем ты работал до этого замечательного занятия?»

«Я учился, – говорю я. – Примерно сразу после окончания колледжа я решил, что хочу стать врачом, поэтому я работал неполный рабочий день, посещал все подготовительные курсы и трудился помощником в отделении неотложной помощи».

«Моя бывшая жена была врачом, – говорит он. – Для такой учебы нужна недюжинная самоотдача. Я впечатлен».

«Не-а, – говорю я. – Я потерял работу, пока слонялся туда-сюда, и, честно говоря, мне кажется, что я больше не хочу быть врачом».

То, о чем я не упоминаю, и является причиной этому. Мне вполне сносно удается поддерживать разговоры с людьми, даже отвечать на вопросы. Ведь отвечать искренне вовсе не обязательно.

«Возможно, поэтому ты и оказался на Камино».

«Я не знаю. Не то чтобы у меня были веские причины для этого».

Самая широкая улыбка, которую я до сих пор видел на его лице. Он практически светится.

«Хорошо, – громко говорит он. – Хорошо. Сердце не прислушивается к голосу разума. Оно заводит тебя в туман. Никогда не знаешь, упадешь ли ты со скалы, или она расступится, и ты окажешься у открытых ворот в Шангри-Ла.

Но пока следуешь зову своего сердца, ты жив».

Тонкое серое облако закрывает солнце, разрезая его пополам, как отражение в воде. Мы оба замолкаем и наблюдаем, как две половинки медленно исчезают за холмами. Когда я моргаю, то вижу оранжевые пятна там, где раньше было солнце.

Он описывает рукой круг. Затем тихо добавляет: «Не разум привел тебя сюда».

«Это правда», – говорю я.

«Разум оберегает тебя. Но это – это небезопасно».

«О, насколько небезопасно?»

Он отмахивается от меня. «Твое сердце привело тебя сюда. Хотел бы ты знать, куда оно тебя приведет?»

«Очень».

«К волшебству. Это обещание сердца».

Ни одно из этих слов не приходило мне в голову, возможно, никогда. Некоторое время мы оба молчим. Звонят церковные колокола, и этот звук эхом отражается от холмов. Мы наблюдаем, как паломники гуськом входят в часовню. Лоик встает, протягивает руку.

«Я думал, ты не религиозен», – говорю я, позволяя ему помочь мне подняться.

«Monsieur [15] Американец, мы совершаем паломничество».

«Справедливое замечание, – я стряхиваю траву со своей куртки. – Когда ты в Риме».

Он усмехается: «Поступай как французы».

Мы сидим на скамье между гигантскими арочными колоннами. Три узких витражных окна над алтарем пропускают слабые отблески угасающего света. Когда колокола затихают, входят монахи в белых одеждах. Они встают вдоль ступеней, ведущих к алтарю, в прямую линию и поют. Это долгое пение, которое становится громче: голоса повышаются, пока оно не заполняет часовню. Сидя на деревянной скамье рядом с подвыпившим французом, потирая руки, чтобы согреться, наблюдая за паломниками вокруг меня – некоторые преклоняют колени, некоторые шевелят губами, а другие, как и я, просто пялятся, – я чувствую себя частью чего-то большего, чем я сам. Кажется, мне это нравится.

Пение заканчивается, и наступает время причастия. Примерно половина паломников, включая Лоика, встают в очередь, и после того, как последний занимает