Раб человеческий. Роман - Зарина Карлович

Пусть даже приедет, если хочет – плевать. Лишь бы кто-то был рядом. Только не эта пустая комната, где не с кем словом перекинуться по вечерам. Осталось только с бабкой – алкаголичкой вести беседы «за жисть» под ее же горькую.

Позвонит она, и что я ей скажу? Ведь это был мой выбор. Никто не виноват, что так получилось. Кто ее здесь пропишет? И как я буду жить с ней, когда она почти три года жила без меня, с другим мужчиной и – ничего…?

Все они только говорят, что жить без нас не могут, а расстаются и живут прекрасно.

Слезы катились бесконтрольно, но было все равно – я практически рыдал, стоя на ветреном перекрестке возле «Гаваны», которая так похожа на нашу Плазу.

И кто виноват в том, что тысячи и миллионы таких же, как я, бегут с родины? Те, кто раньше был «соотечественником и братом», теперь носит позорную кличку гастарбайтера или трудового мигранта.

Но надо жить.

Пройдусь пешком – всего несколько остановок.

Девушки вокруг такие ухоженные, красивые, ребята – солидные, мощные. А я со своими тремя вещами, в которых хожу уже десять дней. В туфлях и зимней куртке, с синяками под глазами, а теперь еще и в грязных брюках…

Вот магазин нижнего белья. Скорее всего, тоже откажут – из-за гражданства. Мне отказали даже в Евросети. Даже в Эльдорадо.

Дают анкету. Спрашиваю. Говорят: нет, не берем без гражданства. Продуктовый, мимо которого я хожу неделю, не решаясь зайти и попроситься на работу в овощной отдел. Я ведь никогда не работал раньше продавцом, я писал картины.

Продавец смотрит сочувственно:

– И у вас нет гражданства?

– А что, много приходит?

– Много… Вот сегодня один с казахским паспортом приходил.

Значит, не я один такой. Кто-то есть еще в этом районе, у кого такая же проблема, как у меня. Встретить бы его, а ему встретить меня.

Но мне так не повезет.

Позавчера дернул из офиса якобы к клиенту. И – прямиком на плодобазу, плюнув на свои амбиции и межпозвонковую грыжу и полагая, что грузчиком – то устроиться можно с любым гражданством. И что вы думаете: попросили предъявить медкнижку…

Откуда у меня, спрашивается, медкнижка, в которой значится, что я здоров и готов трудиться грузчиком?

Иду домой. Решаю сократить путь и сворачиваю в переулок. Иду долго и не в ту сторону. Вчера случилось то же самое. Я ведь знаю, как идти, и все равно иду не туда.

Впотьмах.

Спрашиваю дорогу. Указывают, иду как робот. Что мне сделать сейчас, чтобы не сойти с ума?

Я шел и думал: ради чего все это? Как я представлял все это, везя с собой самое дорогое – диск с лелеемой папкой под названием «Бессмертные картины»? Что приду вот я к галеристу, а он, посмотрев на мои работы, вдруг поднимет изумленные глаза и скажет: «Какой же Вы талант, Степан, как долго мы вас ждали!», и тут же отправит писать с натуры Пугачеву…

И гражданство дадут через три месяца.

Какая чудовищная, нелепая ошибка. Ну, а если все же верить и делать? Что тогда?..

Я пришел домой, к моей старухе. Вместо того чтобы сократить путь на пять минут, я увеличил его на двадцать. Изможден и спокоен: у него компьютер, подарки, его любят, о нем заботятся. Они не нуждаются, они в порядке.

Значит, и мне можно жить дальше. Я прорвусь.

Бабуля, как всегда, входит без стука, распространяя вокруг себя отборное зловоние паленого бухла. Я полуголый, но нет сил махнуть на нее рукой.

Она спешит расспросить меня обо всем. Она заботится обо мне. Она, в сущности, неплохая женщина.

– Что так поздно? А?.. – выпив, она обычно начинает плохо слышать.

– Домой звонил. Сына с днем рождения поздравил.

– Ах, сыночек… Сколько ему?..

Сегодня исполнилось пять..

Пять. Ууууу… вот, а папочки нет… Ну отдыхай, отдыхай.

Я выхожу на балкон. Две последние сигареты, а ведь эту пачку купил сегодня утром.

Под балконом переругиваются подвыпившие мужчина и женщина. Он что-то настойчиво просит у нее, она никак не соглашается это ему дать. Темная тоскливая осень заглядывает в лицо.

Как будет дальше?

Высоко в небе замигала красная точка. И я вспомнил, как там, на родине, давным – давно, так же глядя на далекие мерцающие точки в небе, я мечтал, что когда – нибудь уеду. И стану счастлив…

И теперь снова хочется заплакать. От чего?

…И лучше тебе не знать,

Как я живу и чем.

С кем, когда и зачем.

Вижу какие сны,

И как я боюсь зимы.

Как страшно по вечерам

И как хочу домой, к вам.

Как плачу, видя детей.

И от своих же затей.

Пью, словно воду, вино

Думаю, глядя в окно.

Тело привычно дрожит.

Здравствуй, сладкая жизнь!

С днем рождения, сынок!

Хорошо, что нет снега. Поеду подработать на аквагримм в выходные, заберу сапоги из ремонта – потом пусть идет.

Глава 6. Степачка и Линачка

На голове у меня вырос рог.

Доктор осмотрел меня. За последний месяц он осматривал меня пятый раз. Реакция его была одинаковой:

Ничего не могу понять… Что с вами творится? Ей – Богу, – выдыхал он, – к ревматологу, только к нему. Избыток кальция, знаете, не шутки.

Я не женат, а рог свербит. Сил уже никаких, как свербит. Я уже китайскими палочками чешу голову, а все свербит. Оно музыкой проходит. Звуком, как, знаете, будильник звонит и звонит утром…

Нервный тик..?

Я молчал. Доктор смотрел в сторону, равнодушно, как картонный человечек, которого чьи-то пальцы двигают по заезженной колее. Звук пробивал голову. Он топорщился, лез иголками, дергал ниточки в моем мозгу с настойчивостью садиста.

Я поднялся на поверхность, и, наконец, вынырнул. Опустив руку, пытался нашарить телефон на полу возле кровати. Дикая мелодия кантри рвала нервы из дальнего угла комнаты.

Откинув теплое одеяло, выскользнул в стылую комнату.

Да…

Из трубки доносилось клокотание, словно как повреждение на линии.

– Аллё!

Степачка… Степа, слышишь? Линачка умерла…

Плач нарастал. Так мелкий дождь превращается в ливень. В шторм. В цунами. В рыдания.

Я чуть не спросил, какая Линачка. Но тут понял, что это Лина.

КАК???

Инга Петровна, а это была она, промычала:

Ночью… Перевернулись на машине в горах… У нас ливень был…

Я вскочил, что-то делал. Только когда Инга Петровна положила трубку, разглядел себя голого в отражении балконной двери с почти докуренной сигаретой во рту.

Вышел из комнаты, в чем был: в трусах. Старуха не заметила или включила деликатность. Заглянула в лицо, проверещала:

Случилось что, Степочка?

В кухне заметался из угла в угол – забыл, зачем пришел. Она заковыляла из комнаты.

Степа, что с тобой?

Жена бывшая умерла.

В деланном ужасе и похмельном трясуне, всплеснула руками:

Айяйяй! Ох, что же теперь. Да… горе-то какое, – опустилась на стул, делая вид, что не смотрит на мои ноги. Но бесцветные ее глаза шныряли туда – сюда. Бросила критичный взгляд на стол, подвинула истерзанную тряпку к сахарнице, оценила, поджав губы, положение предметов и никак не могла пристроить псориазные руки. – А родственники там-то есть? А сынишка – то с ей?

С ней… Забирать теперь его надо.

Мммм, – покачала она головой. – Ну привози сюда, я не возражаю.

Я посмотрел на нее: привести сюда ребенка? Когда дети слушают пьяную брань и скандалы родных, это можно свалить на квартирный вопрос. Но когда это беснующаяся посторонняя сущность… Значит, по приезду надо будет искать жилье. С ребенком… С чемоданами, бесполезными любимыми вазочками и столетними шмотками.

Господи, это конец.

Как жалко девочку… а сколько лет?

Кому?

Жене твоей, кому!

Тридцать один, – вспомнил не сразу.

Ты не горюй, переживем… Любишь ее до сих пор, да?

Дикость вопроса в иную минуту поразила бы меня.

Я отвернулся. С дерева срывались бурые листья, их несло далеко, за пределы видимости. Вот так же и мы срываемся из этой жизни и улетаем – за пределы видимости.

Вспомнились волосы Лины… Такого же цвета копна. И как она ложилась на мои голые колени, и волосы рассыпались…

Гнилостный запах захлестнул. Теплый душок густого куриного варева из кастрюли и сладковатый едкий, незабываемый – разлагающегося тела. Или листьев. Его нельзя спутать ни с каким другим, ни забыть. Единственный запах, который можно воспроизвести в памяти. Этот дух теперь врос, как ноготь в кожу, в воспоминания о Лине.

Чайку вскипячу. А то вон трясёсся весь…

Кое-как переставляя отечные ноги, завозилась у плиты.

Голова моя была обита ватным. Подслушай кто мои пульсирующие мысли, испытал бы отвращение. Я думал о деньгах на похороны, о том, как буду жить с сыном здесь, в чужом городе, один. О том, что надо будет ехать двое суток на перекладных, о моей неудающейся профессии и судьбе. Но совсем не о той женщине, которую когда-то любил.