Судьба России и “великая потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению” - Иван Фролов

Я родился в 1929 г. в Липецкой (тогда Рязанской) области, в селе Доброе, а в 1930 г. мои родители уехали под Москву, а затем в Москву, потому что началась коллективизация и она очень сильно затронула нашу семью. И в 1941–1943 гг., осенью 1941 до осени 1943 я был в Добром. Вместе с матерью и сестрами я жил в том доме, где я родился. В то время я был там хозяином, и мать и сестры жили на то, что я зарабатывал. Это, конечно, определило мой характер. Даже мать, — а мне было 13 лет, — очень меня опасалась. Потому что мое слово было решающим. Это в 13 лет. Я сейчас сам удивляюсь. Но это было так.

В селе стояла заготовительная воинская часть. И они наняли меня охранять стадо овец, коз. А в этой части служили солдаты-инвалиды. И вот один такой инвалид был пастухом, которому я помогал. У него была винтовка, так как в это время, во время войны, развелось очень много волков. А он не мог стрелять (он был контужен, трясся весь), и поэтому он давал винтовку мне. И вот один раз на стадо напала стая волков. Он лег, положил меня рядом с собой и я стрелял. Тогда я стрелял из винтовки первый раз. И я их отогнал. Я стрелял из боевой винтовки первый раз — это такая сильная отдача в плечо, в детское плечо. Мне было 13 лет. Я сейчас сам не верю.

Я считаю так. Не то что я фаталист, но я сторонник детерминированности жизни человека тем, что происходит у него в детстве. Это и Фрейд так считал. Это не генетические основы, но что-то закладывается очень рано в человеке, а потом неважно где он — в философии или в политике, инженер или хозяйственник и т. д. То, что закладывается в детстве как характер — он проявляется. Я не вижу разницы между тем, что я делал тогда, и какой я сейчас. Какой у меня характер. Какие у меня отношения с окружающими. Как я могу вести себя и т. д. Я не чувствую никакой разницы по сравнению с тем, каким я был в двенадцать лет.

Это значит, что война, эти годы, такой тяжелой, но уже самостоятельной жизни, определили всю мою жизнь. Потому что они определили главное — характер. И потом в самые тяжелые годы, в самых тяжелых ситуациях мне говорили: «Какой же у тебя тяжелый, неуступчивый характер». Я всегда говорил, что жизнь у меня была такая тяжелая и не давала возможности уступать. Моя жена считает, что я по природе своей очень мягкий и добрый человек. А вот когда доходит до таких ситуаций, как будто волки нападают, то я становлюсь сразу очень тяжелым и неуступчивым. Они меня готовы растерзать, а я, тем не менее, стреляю. Тяжелая жизнь — тяжелый характер…

Я уже упоминал, что в 1979 году у меня возникла тяжелая ситуация в журнале «Проблемы мира и социализма». На меня был написан донос. И я, действительно, что-то говорил резкое о ситуации у нас (это было брежневское время). И одной из причин, что я говорил так резко, была моя поездка на родину. В тот год (1979 г.) я ездил на родину и вернулся оттуда в очень тяжелом состоянии, потому что страшно плохо там было. А уже сколько лет прошло после войны. А это было в год моего пятидесятилетия. И я все время думал: «Ну, вот я был во время войны мальчишкой, сейчас мне уже 50 лет. Ну почему же ничего не меняется? Почему так тяжело жить?» И это все вылилось у меня очень эмоционально. Но были очень плохие люди, которые этим воспользовались. Мне было тяжело, и я что-то такое сказал… Далее на меня был донос в ЦК. И я вынужден был быстро уехать из Праги в конце 1979 г.

Я хочу, чтоб вы почувствовали, что у меня есть логика в моих рассуждениях. Потому что судьба России как бы перепахала и мою судьбу. Я через свою судьбу рассказываю вам, что у нас происходило. А потом мы поговорим о том, что происходит сейчас.

Я могу показать вам один текст. Это мое письмо Горбачеву. На нем пометка Горбачева, что он прочитал. А письмо такое. Я пишу по свежим впечатлениям о поездке на свою родину. И дальше идет: «Я посетил города Тулу, Елец, Липецк, Мичуринск, Рязань, Коломну». Это вся центральная Россия. Об этом письмо. И мои впечатления от этого посещения.

Это письмо я написал ему 15 августа 1989 г., когда он был в отпуске в Форосе. И я пишу о том, как обстоят дела. Десять лет назад из подобной поездки на родину я вернулся в тяжелейшем состоянии из-за того, что там увидел. Это то, за что потом был донос. Здесь очень важны еще некоторые настроения, с которыми я там столкнулся. И вот я описываю свои впечатления от разрушенных храмов и т. д. Что там начали делать и т. д. Мы потом с ним многое обсуждали.

Может быть, эта тема будет понятнее и интереснее для ваших читателей, когда она соединяется с личными впечатлениями. Даже тогда, когда я рассказываю о себе, я рассказываю о России, потому что я и есть Россия — самая посконная.

В сентябре я был у себя на родине и почувствовал это. Меня там все знают, узнают, говорят… Когда я был в Дюссельдорфе и у меня была сложная операция, и мне было очень тяжело, то в этой церкви, где меня крестили, делали службы в мое здравие. Хоть этого я добился в жизни: когда мне было тяжело, на родине за меня молились. Кем я был? Во время войны я помогал солдату, который охранял стадо. Подпасок это называется. Я был «помощник пастуха». (Потом стал помощником Генерального Секретаря.) Я ему носил винтовку. Потом он мне так стал доверять, что я работал один. Он стал меня отпускать. Я для семьи вскопал и огородил целиком 30 соток земли. Мы с матерью засеяли все. И за 5 км я как очень заботливый хозяин ходил в лес за деревьями и все в две слеги огородил. А носил их на плече. Было страшно больно, и мать сделала мне специальную подушечку. А потом, поскольку немцы подходили совсем близко к Воронежу, солдаты закончили свою работу и стали забивать стадо. Это питание для армии. И я им помогал, т. е. я, например, могу зарезать, освежевать, разделать. Вот у меня шрам на руке. Это я этим ножом порезал. И на зиму они дали мне мясо и мать насолила две огромные кадушки. И зиму 1942-43 гг. мы жили припеваючи. Я был уважаемый мужчина в деревне. Отец меня снабдил специальными инструментами и ко мне приходили со всей деревни подшивать валенки дратвой. А главное — чинить калоши. Отец прислал мне специальный клей, напильник. И зимой я чинил обувь всему селу. И каждый раз приносили картошку, пшено или еще что-нибудь. В 13 лет я почувствовал себя мужчиной, добытчиком, кормильцем.

Корзины я тоже научился плести. Ездил на речку за прутиками, на санках привозил. И даже научился плести кошеву на дровни. Это очень сложная работа. И моя мать возила в воскресенье их на ярмарку, продавала. А я очень волновался, стоял за углом и смотрел, купит ли кто-нибудь? Купили.

С точки зрения чисто человеческой, я сейчас сам часто в мыслях возвращаюсь к этому: у меня такой был отец. Он умел делать все. Мастеровой человек. Отца там не было, а я всему научился. И все окружающие говорили: «Весь в отца». Это такой род. Почему? Я все делал сам.

И потом, когда я вернулся в Москву в 1943 г., я продолжал работать. Отец приносил работу домой, делали дубовые кадушки. Я помогал ему делать грубую часть работы. А мать продавала. И так наша большая семья могла жить. А летом я обязательно работал. Я работал после 6-го класса, 7-го, 8-го. Каждое лето. Даже когда я поступил в Университет, я все равно перед Университетом работал вместе с отцом, чтобы были деньги. И когда я был на 5-м курсе Университета я уже начал работать младшим редактором издательства Академии наук. Я все время работал. Почти не было времени, чтоб я только учился. Я работал у отца на стройке, и за это меня кормили. Просто за еду. Свою дипломную работу я написал, работая в издательстве Академии наук (на 5-ом курсе уже свободное посещение и диплом). 8 часов работы в день.

И в итоге — мне сейчас 63 года, а когда мы сейчас с вами все вспоминаем и я оглядываюсь, у меня возникает ощущение, что у меня такая долгая жизнь. Как будто мне 100 лет. У меня возникает ощущение, что у меня такая долгая, тяжелая и очень долгая жизнь. Понимаете, в 12 лет начать работать.

И когда я стал болеть, и перед этими операциями, когда такие экстремальные ситуации, у меня никогда не возникало ни страха, ни паники, когда я знал, что во время операции я могу умереть. Не то, что паники, страха не было. Так как все это было так долго, и это было так тяжело. Совсем другое отношение выработалось. Из-за того, что было, я часто себя называю результатом естественного отбора. Я всегда себя чувствовал физически здоровым и сейчас, несмотря на болезни, я физически могу сделать все. Я не чувствую особой разницы, по сравнению с тем, что было.

Но вот, вы знаете, у Шолохова есть в «Тихом Доне». Два раза Григорий Мелехов повторяет одну замечательную фразу: «Уморился душой». Вот так: «Уморился душой!» А Мелехов еще молодой… Помните, как он говорил: «Эх, и хлебнул я всякого под завязку в жизни…и уморился душой».

И в начале 80-х годов у меня возникло такое состояние. После того, как мне стало 50 лет, я собрался умирать. Но поскольку я все-таки философ, то все это вылилось в другой форме. Нет, я не хочу себя убивать — это грех. Только поэтому. В этом есть глубокий смысл. И у меня, как у философа, это вылилось в то, что я написал несколько работ о смерти. О смысле жизни и о смерти. Я опубликовал серию статей в «Вопросах философии» в 1983 г. — «О жизни, смерти и бессмертии». И у меня опять возникли проблемы.