Больше чем просто дом (сборник) - Френсис Фицджеральд

— Эта парижская история была просто возмутительна. — Эмили полыхнула синими глазами. — Кое-кто непременно поплатится за эту парижскую историю.

— Повсюду будет одно и то же. Ты начнешь опускаться все ниже и ниже, увязать в болоте и в один прекрасный день останешься…

— Прекрати, пожалуйста! — ледяным тоном одернула его Эмили. — Ты, по-моему, не отдаешь себе отчета…

Она умолкла, потому что в этот момент к ним вернулся Петрокобеско, бросился в свое кресло и закрыл лицо руками.

— Это невыносимо, — прошептал он. — Будь добра, пощупай мой пульс. Мне кажется, он учащен. У тебя в сумочке есть термометр?

На миг она сжала ему запястье.

— Все в порядке, Туту. — Она говорила с ним мягко, почти воркуя. — Расправь плечи. Будь мужчиной.

— Ладно.

Закинув ногу на ногу, он резко повернулся к Бреворту:

— Каков финансовый климат в Нью-Йорке?

Но у Бреворта не было желания продолжать эту нелепую игру. Слишком хорошо запомнился ему тот жуткий час, пережитый три года назад. Он был не из тех, кто позволяет одурачить себя дважды; стиснув зубы, он поднялся со своего места.

— Собирайся, Эмили, — жестко распорядился он. — Мы едем домой.

Эмили не шелохнулась; лицо ее приняло озадаченное, а потом и насмешливое выражение. Олив положила руку ей на плечо:

— Поедем, дорогая. Оставим позади этот кошмар.

— Мы ждем, — добавил Бреворт.

Вдруг Петрокобеско обратился к юноше в накидке; тот подскочил к Бреворту и схватил его за локоть. Бреворт в ярости оттолкнул его, и парень отступил, шаря у себя за поясом.

— Нет! — грозно выкрикнула Эмили.

И снова их прервали. Без стука распахнулась дверь, и ворвавшиеся в комнату двое плотно сбитых мужчин в сюртуках и атласных шляпах бросились к Петрокобеско. С радостными улыбками они похлопывали его по спине, тараторя на непонятном языке; вскоре он тоже осклабился и стал похлопывать каждого по спине; они от души расцеловались; после этого Петрокобеско повернулся к Эмили и заговорил по-французски.

— Все в порядке, — взволнованно объявил он. — Даже дебатов не было. Я буду носить королевский титул.

С долгим вздохом Эмили откинулась назад; ее губы раскрылись в успокоенной, непринужденной улыбке.

— Чудесно, Туту. Вот теперь мы поженимся.

— О небо, как счастливей! — Сцепив пальцы, он в экстазе воздел лицо к облупленному потолку. — Как невероятно счастливей! — Рухнув на колени рядом с Эмили, он стал целовать ей запястье.

— Какой еще титул? — возмутился Бреворт. — Он что… он король?

— Да, он король. Правда, Туту? — Эмили нежно погладила его набриолиненные волосы, и Олив заметила у нее в глазах непривычный блеск.

— Я — твой супруг! — слезливо выкрикнул Туту. — Самый счастливый человек на земле.

— Его дядя до войны был принцем Чешско-Ганзейского княжества, — объяснила Эмили певучим от удовольствия голосом. — Потом в стране провозгласили республику, но крестьянская партия требовала перемен, а Туту оказался первым в очереди на престол. Но я отказывалась выйти за него замуж, пока он из принца не сделается королем.

Бреворт утер ладонью вспотевший лоб:

— Ты серьезно?

Эмили кивнула:

— Сегодня утром в Ассамблее состоялось голосование. И если вы одолжите нам свой шикарный автомобиль, мы сегодня же организуем торжественный въезд в столицу.

IV

Два с лишним года спустя мистер и миссис Бреворт Блэр с двумя детьми стояли на балконе лондонского отеля «Карлтон»; по мнению администрации отеля, с этой точки лучше всего было наблюдать за королевскими процессиями. О начале нынешней процессии возвестили фанфары на Стрэнде,[8] и вскоре в конце улицы показался алый строй конных гвардейцев.

— Мамочка, — спрашивал мальчуган, — а правда, тетя Эмили — королева Англии?

— Нет, милый, она королева другой страны, совсем маленькой, но, когда бывает здесь, всегда ездит в королевской карете.

— Ого!

— Благодаря месторождениям магния, — сухо заметил Бреворт.

— Она сначала была принцессой, а потом стала королевой? — спросила девочка.

— Нет, солнышко, она была американской девушкой — и сразу стала королевой.

— А почему?

— Потому что на меньшее не соглашалась, — ответил ей отец. — Подумать только, она ведь когда-то могла стать моей женой. А ты что бы выбрала, малышка: выйти за меня замуж или стать королевой?

Девочка задумалась.

— Выйти за тебя замуж, — вежливо, но неуверенно ответила она.

— Довольно, Бреворт, — сказала ее мать. — Они уже едут.

— Я их вижу! — воскликнул мальчик.

Кавалькада двигалась по запруженной улице. За королевскими гвардейцами появились другие, следом — драгунская рота, эскорт мотоциклистов, и Олив невольно затаила дыхание, вцепившись в балконные перила: между двумя рядами дворцовой стражи ехали две величественные, пурпурные с золотом кареты. В первой сидели монархи в блеске позументов, крестов и звезд, а во второй — их супруги, одна старая, другая молодая. Над этим зрелищем витал ореол старой, подчинившей себе полмира империи, ее флота и празднеств, ее великолепия и символов, и толпа это чувствовала: впереди карет медленно катился гул, перерастающий в мощный, дружный рев приветствий. Королевы кланялись направо и налево; толпа знала историю второй королевы, но и ту горячо приветствовали. Очень скоро пышность и блеск промелькнули под балконом и скрылись из виду.

Олив отвернулась; в глазах у нее блеснули слезы.

— Неужели она довольна, Бреворт? Неужели она по-настоящему счастлива с этим кошмарным человечком?

— Она получила желаемое, ты согласна? А это что-нибудь да значит.

У Олив вырвался протяжный вздох:

— Ах, в ней столько прелести, столько прелести! Я всегда от нее таяла, даже когда злилась.

— Все это глупости, — сказал Бреворт.

— Да, наверное, — ответили губы Олив.

А сердце, окрыленное невольным обожанием, уже летело следом за ее кузиной в дворцовые ворота, до которых было всего полмили.

Интерн[9]

I

По традиции в самый жаркий день весны в клубе «Кокцидиан» устраивается капустник, и тот год не стал исключением. В гостиных вытянутого в длину старинного здания изнывали от жары две сотни врачей и студентов, и еще две сотни студентов толпились в дверях, преграждая путь любым дуновениям вечернего мэрилендского воздуха. Эти припозднившиеся посетители только краем уха слышали звуки увеселений, но исправно освежались напитками, которые им бойко передавали по цепочке из буфета. Укрывшийся в подвале швейцар гадал, как и каждый год, выдержат ли просевшие полы очередное испытание.

Из тех, кто присутствовал в зале, Билл Талливер менее других страдал от жары. Без особого повода он облачился в просторный балахон и прихватил с собой посох, притом что в капустнике у него был один-единственный номер: исполнение неиссякаемых рискованных куплетов, высмеивающих слабости и причуды профессуры медицинского факультета. Относительно непринужденно чувствуя себя на сцене, он свысока взирал на море разгоряченных лиц. Первый ряд занимали ведущие специалисты: профессор-офтальмолог Рафф, профессор-нейрохирург Лейн, профессор Джорджи, знаток желудочно-кишечных недугов, профессор Барнетт, алхимик терапии, а с краю, нимало не смущаясь ручейками пота, стекавшими с высокого купола головы, — профессор Нортон, диагност от бога.

Подобно большинству студентов, Билл Талливер благоговел перед Нортоном и смотрел ему в рот, но не так, как остальные. Он преклонял перед профессором колени как перед великой животворящей силой. Биллу хотелось не просто снискать похвалу своего учителя, но припереть его к стенке. Увлеченный своей специальностью, он мечтал, что в июне придет в университетскую клинику, начнет работать не за страх, а за совесть в качестве интерна и приложит все силы к тому, чтобы в один прекрасный день его диагноз оказался правильным, а диагноз профессора Нортона — ошибочным. То будет миг его освобождения: от арифмометра, от счетной машинки, от машины вероятности, от махины Франциска Ассизского.

Такие амбиции возникли у Билла Талливера не на пустом месте. Он являл собой пятое звено непрерывной цепочки врачей Биллов Талливеров, которые с большим успехом практиковали в этом городе. Минувшей зимой скончался его отец; стоило ли удивляться, что еще во чреве своей альма-матер последний отпрыск этой врачебной династии жаждал «самовыражения».

Факультетским куплетам, популярным с незапамятных времен, не было конца. Не остались без внимания ни кровожадность профессора Лейна, ни изобретательность профессора Брюна, мастера придумывать новые названия для им же изобретенных болезней, ни личные пристрастия профессора Шварца, ни семейные дрязги профессора Гиллеспи. Профессор Нортон, один из самых уважаемых преподавателей, отделался легким испугом. Прозвучали и новые куплеты; некоторые из них Билл сочинил сам: