Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что за мебель?
– Может, и не мебель. Мелочь всякую. Кукол, что ли, деревянных… А потом как-то получилось, и художники пошли. И Лео, и куча других. И я там тоже… Ты теперь рисуй больше. Как время есть – к станку. Мы тебе фору дали. Думаешь, эти твои картины чего-то стоят? Думаешь, мы Витю обманули? Витя тебе дал денег на развитие. Все твои новые картины – теперь его. Все старье засунь подальше под диван. Новые – вот что теперь главное. У тебя, пока глаза новые, тебе нужно рисовать и рисовать. Потом уже не то. – Лешин голос как будто скукожился и покислел. – Вторые и третьи глаза – не то. Нет той прозрачности, сияния.
– Какие вторые и третьи глаза? – в лицо мне ударил жар.
– Какие? – упрямо повторил водитель, заворачивая в переулок, к дому. – А такие, Тимоша. Рано или поздно все глаза снашиваются. Все твои картины отпечатываются у тебя на глазах. Знаешь, что такое палимпсест? Это когда пергамента не хватает, на нем пишут и стирают, пишут поверх и стирают. Пишут-пишут. Сколько ни стирай, многого уже не сотрешь. Так что, Тимоша, одна картина наслаивается на другую. Да. Вот так. – Мы уже стояли возле моего дома. – Так что будут и вторые, и третьи глаза. Хотя это все уже не то. – Проговорил он, настойчиво давая понять, что все, приехали…
12.
Когда Лешин «форд» бесшумно отчалил от тротуарной бровки, я, потирая в кармане друг о друга денежные бумажки тесемчатым шелком, направился к бару «Джентльмен удачи». Он располагался чуть наискосок через дорогу от моего подъезда. Внутри было уютно и сухо пахло мандарином. Посетителей никого не было. Бармен с лицом, очарованным свечением ноутбука, стоял в бархатном полумраке за стойкой, подперев подбородок левой рукой. Купив бутылку дорогого, дремотно-чайного цвета «Хеннеси», присел тут же, за столик, где забывчивая или беспечная рука оставила свежий номер The Art Newspaper Russia. В нем передовица сообщала о Венецианском биеннале; убористые матрицы колонок несли методику аутентификации работ Уорхолла; Абу-Даби объявлялся столицей нового искусства; в мире инсталляций царила гигантомания и пророк ее Аниш Капур, создатель нового «Левиафана». На фотографии присутствовало изображение лилово-чайного цвета – изнутри животообразной конструкции. Такого же дремотного и анабиозного оттенка, как у коньяка. Поднятый на просвет стеклянный фляжистый флакон, сравнил свою тень с мареватым чревом «Левиафана».
«Поглощая коньяк, я приобщаюсь к Левиафану… погружаюсь в него…».
Отложив газету, я обратил внимание на экран, где шел какой-то документальный фильм.
Бармен, заметив это, сделал звук громче.
Насколько мне удалось понять – после двух коньячных рюмок – речь шла об очередном сенсационном научном открытии.
О том, что где-то на берегу Волги обнаружено естественное захоронение огромного числа динозавров, погибших в момент природной катастрофы. Что кости постоянно вымываются из высокого берега. Что там сохраняется невероятно сильная негативная энергия, выплеснувшаяся в момент гибели тысячи существ. О чем сумбурно, не умея связать пары слов, сообщал в интервью некий «научный сотрудник», потея и млея от страха и, одновременно, от радости.
В сущности, ничего необычного в этой истории не было. Удивительно другое. То, что псевдонаучная информация, входя в сознание зрителей как подлинная, смешивала реальность, «данную нам в ощущениях», с реальностью, полностью вымышленной. И размывалась не только граница между мифом и действительностью, но и действительность, реально существующая, полностью искажалась в сознании бедных зрителей. Любая лже-информация, таким образом, была не отдельным квантом, инородным телом, плавающим в толще подлинного знания, а, входя в сознание под видом правдивости, искажало саму природу правдивости и восприятие самой действительности. Как если бы в газетах постоянно писали о том, что земля до сих пор стоит на трех китах, то этот факт из газетного, в конце концов, превратился бы в головах в факт действительности.
По сравнению с тысячами таких историй моя – с татуировщиком – была верхом правдивости. Тем более, что, кроме меня, ее жертвами оказалась куча народу.
Так размышляя, я вышел из бара и вернулся домой, в свою квартиру-мезонин с косым-косым потолком, сужающим-сужающим-сужающим пространство дальнего угла в ноль.
13.
Я проснулся поздней ночью.
По стене, противоположной окну, смещался искромсанный сфинкс света.
Ноги и лежащий живот подъедали лезвия листвы, голова его тлела в двойном дрожании веток.
Я протянул руку и включил настольную лампу.
Недавний сон отпрыгнул и спрятался в лапах темноты, подбиравшей под себя весь дальний угол комнаты. Там нагромождались ряды картин, местами подсвеченные горизонтальными строками, в которых угадывались детали одежды, лица, здания, резьбы картинной рамы.
В темноте этот угол комнаты казался естественной перспективой, в которой карточным порядком стояли многоэтажки. И я, как когда-то в детстве, снова почувствовал себя огромным, превосходящим дома, чтобы можно было взять ту единственную звезду. Но это был обман. Я жил в мансарде, половину которой занимали никому не нужные картины, в другой половине ютился я, с кроватью и столом. Между ними под трапецивидным углом к небу окно разбавляло темноту. Взглянув на просвет, я вспомнил недавний сон.
Мне снился документальны фильм об одном высокогорном алтайском поселении.
Оно было почти забыто совеременной цивилизацией.
Недавняя научная экспедиция открыла его для мира заново.
Исследовала людей и их легенды.
Передо мной всплыло лицо старой женщины. Она рассказывала одно древнее поверье своего народа. Голос переводчицы, строгий и молодой, дублировал неспешную речь старухи.
В давние времена жил в селении шаман.
Был он властолюбив и хотел управлять людьми.
За это его изгнали в холодные лесистые сопки.
Но он не угомонился и приходил к людям по ночам, чтобы владеть если не их телами, то душами.
Утром, после сна, если на теле человека появлялись полосы, значит, к нему приходил шаман.
«Татуировщик сновидений».
«Конечно, – говорил диктор за кадром, – все древние народы обладают множеством этиологических мифов, в которых объясняются доступным для их уровня понимания мира самые различные аспекты жизни. Но данный миф, кажется, уникален и абсолютно эндемичен в своем обращении к такой, казалось бы, совершенно несущественной и мизерной детали – полосы и пятна, оставляемые на теле человека постелью во время сна».
Я вспомнил, что спал крепко и почти без движений.
Расстегнув рубашку и завернув ее на плечах, рассмотрел, как по всему нагретому, еще сонному телу извилисто, мягко и прекрасно струились красноватые узоры – как песочные вымоины на мелком дне реки.
14.
Всю оставшуюся ночь, при свете лампы, я рисовал татуировщика. У него было лицо старой женщины и каменное тело в виде четырехгранного столба, на двух боковых сторонах которого примитивной неумелой гравировкой выведены линии рук.
Вокруг столба на длинных подсвеченных нитях, уходящих в темноту, висели деревянные куклы.
Когда утро начало опустошать белым, бетонным цветом бархат ночного счастья, я почувствовал усталость в глазах и, помаргивая и потирая тонкую кожицу над глазными яблоками, подошел к окну. Солнца еще не было видно. Пустая стеклянная прозрачность законсервировала видимые из окна крыши и верхние этажи. Словно и этот городской конструктор, и мое ощущения пребывания в мире, – все это поместилось в новогодней игрушке из стеклянного шара. Шар светился изнутри, а снаружи него зиждилась ночь. И эта ночь смотрела и смотрела на шар – как большой вселенский наблюдатель.
В глазах колкой сухостью першила усталость. Тонкая и резкая, красноватая. Я потер глаза еще и еще. И различил вдали протяженные, словно поставленные боком лезвия, явственные багряные ниточки. Они колебались в воздухе, пружинясь, подрагивая, подчиняясь не логике движений внешнего мира, а какой-то своей – живой, самостоятельной.
При моргании эти ниточки как будто сворачивались, а потом, распрямляясь, казались веселыми, подшучивающими надо мной ходулями. Того, кого они держали, не был видно. Он, казалось, всегда был наверху. Не сверху неба, а сверху меня, сверху глаз.
Ходули вздрагивали, боченились и, наоборот, выгибались. И тут я различил, как в пространстве возникали все новые и новые, углубляясь вдаль, высокие капилляры, подвешенные к небу. Они располагались в различных узорах, организованных в определенном порядке. Вот узор лица, над которым розой распускались волосы. Вот красной тушью очерчены приземистые бочонки корабельных фигур. И я начал складывать эти фигуры в нечто осмысленное и определенное – сначала наблюдая, а затем уже припоминая, что это все раньше я уже видел. Все это: все линии, изогнутые улитками узоры – все уже было раньше в моих картинах. Все это – отражение моих снов на глазах.
- Кебрудигер - Кирилл Тарабаев - Научная Фантастика
- Мелкая дичь - Клиффорд Саймак - Научная Фантастика
- Чёрная пешка - Александр Лукьянов - Научная Фантастика
- Дом Тысячи Дверей. Начало - Ари Ясан - Научная Фантастика
- Странница - Рэй Брэдбери - Научная Фантастика
- Обсидиановый нож - Александр Мирер - Научная Фантастика
- Тропа тайкера - Павел Искра - Научная Фантастика
- Искра - Анатолий Матях - Научная Фантастика
- Чистилище. Грань - Дмитрий Янковский - Научная Фантастика
- МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ 1989. Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов - Сергей Абрамов - Научная Фантастика