Мастер облаков. Сборник рассказов - Сергей Катуков

– Леооо, вот смотри, какой эскиииз… какие синие квадраатыыыы…

Общим знакомым был Алеша Белкин. Карикатурист с грустным и усталым характером. Всегда спокойный и печальный, сдержанно-настороженный, как сложенные друг на друга блюдца, венчающие высокий стакан. И поэтому он старался особо не расшатываться, не звенеть, а соблюдать ровную осанку и незаметность, словно боясь, что Лео заденет его локтем. Впрочем, он также напоминал прямоугольный спичечный коробок – из-за своего пиджака, бело-пестрого посредине, и с коричневыми вельветовыми рукавами.

Троица – Алеша со скептически сложенным ртом, поддержанным лежащей восьмеркой рук, «прислонясь к дверному косяку»; «мадам Лалик», шурующая астеничными ногами в гардине платья над грядками картин, и Лео, разбавляющий этот пресный пейзаж фруктовым, громким голосом – в общем, эта тройка никогда в таком составе раньше ко мне не заявлялась.

Перестав бегать, глава троицы сел возле окна, потирая затылок и смеясь:

– И где твой последний шедевр? Мы все в нетерпении. – Стало вдруг заметно, что это нервное. Под глазами у него лежали круги, щеки нервно щурились, взгляд бегал.

Я перехватил его короткий бросок к алешиным глазам и о чем-то смутно догадался.

Белкин оторвался от двери и пошел к большой завешенной картине, стоявшей у противоположной стены, возле окна, почти за спиной Лео.

– Ах, вот она где! – Лео.

– Да так… да, новое. – я.

– Какие синие углыыы. – косо пропев, осеклась, мадам.

Алеша на вытянутых руках держал мою последню, – ту, первую, после татуировщика, – законченную картину.

7.

Что было на этой картине?

Читатель, кажется, помнит о ней, – чистом, первом опыте нового взгляда на белое полотно холста.

В тот раз, сразу после посещения татуировщика, я решил, что моя новая картина должна быть чем-то вроде воздуха. Едва сгустившегося, едва заметно натянутого на подрамник. Она должна быть окном в новый день, куда зритель непременно захотел бы переступить. Из своего безобразно старого житья. Из своих мыслей, перекипевших, повторенных, из их напластований. Из цветов, плоских желто-бежевых, коричневых, поджаренных и заскорузлых. Именно это я почувствовал во сне: желание нового и чистого.

Представьте большую комнату. Но не квадратную, нет. Не прямоугольную. Не с параллельными стенами. Стены ее, хотя и ровные и покрашены гладко и незаметно переходящим в оттенки синим цветом, уходят из одного угла картины в другой наискосок, теряясь в дальней перспективе темнеющим инеем. Эта комната – синее, с разной степенью плотности и овеществленности пространство. И в него помещен морской порт. Просторный, проветренный, томительно-синий средневековый амстердамский порт. Как будто это огромный зал, бесконечно вместительный, чьи стены выложены картами облаков, а в небе зала бесшовно встречены друг с другом поднятые до небес стены. И плавают в этой синеве корабли – вместе с облаками, и нет границы между водой и воздухом, и они переплетаются между собой и дружат: белый, фарфоровый и синий, инеевый, и корабельный, теплый, потреснутый кракелюрами и прожилками древесного мрамора.

8.

Я посмотрел на профиль Лео.

Было мгновение, как на повернутой ко мне части его лица отразилась внутренняя, короткая мука. Борьба между любовью и отчуждением. Он, словно лис в винограднике, – исходя муками желания и недостижимости – то падал взглядом в картину, забываясь, хищно поглащая цвета, то отторгал ее, отдергиваясь, и тогда ладони в карманах судорожно перебирали вместо щеточки отсутствующей кисти скользкую подкладку пиджака.

Леша и «мадам Лалик» пребывали в медленной задумчивости. Словно две вещи, поставленные в угол.

– А, каково? – голос Лео оглушил их по спинам. – Пора идти-ка, господа!

В этих «господах» скрученной, пружинистой интонацией зазвенела зависть.

Ее вибрации, сдерживаемые и переиначиваемые в дружескую гордость, непривычно колебались в раздраженных и сопротивляющихся голосовых связках.

Парочка зашевелилась и направились к двери.

– А я же говорил когда-то, – произносил задумчиво Леша, настойчиво направляемый к двери под локоть, – насчет Тимоши. Талантливый, в сущности, художник. Но несчастный.

Двое, сопровождаемые толчками Лео, уже были почти возле двери, когда он повернулся и быстро проговорил:

– Мы зачем пришли к тебе? Возьмешь свои лучшие холсты. Поедешь с нами. К Вите.

– Эту?

– Эту не бери. Другие. Хоть штук десять. Посочнее там всякие. Натюрморты. Обнаженные натуры. Поцветнее. Только не кислые. У Вити изжога. – На последних словах он загоготал, обняв со спины свою тощую, как кисточка, музу.

Я быстро скатал несколько рулонов, перехватил их резинками и, успев всунуть в рукава плаща только одну руку, скользя по пыльному полу, выбежал из квартиры. Потом, чуть замешкавшись, закрывая замок, поскакал вниз по лестнице за шумевшей внизу троицей.

9.

Витя был нашим «кружковским меценатом». Огромный, толстый, как гамбургер – с постоянно торчавшей горчицей галстука и ветчиной незаправленной рубашки. От него пахло мясным потом, выделявшимся прозрачным соком на красной маленькой помидорине лысой башки. В девяностые он подвизался вышибалой в ночных клубах. Потом дорос до охранника будущего олигарха. Потом стоял во главе службы безопасности действующего олигарха. Пока того не посадили. А Витю тогда уже поставили – новым олигархом на место бывшего. Продолжать стоять под защитой своих недавних коллег-охранников.

«Преемственность поколений, чё», – басил он, кушая и отрыгивая, и снова кушая, и снова отрыгивая.

Вите, конечно, до мецената, как олигарху – до святого. Искусство он не понимал и не любил. До тех пор, пока ему не показали, как можно трансформировать и надежно хранить сбережения в навечно присохшей к холстине разноцветной мазне. К тому же, устраивая выставки, он как-то удачно попадал под программу поддержки молодых талантов и миновал таким образом части налогов.

Лео был его «консультантом по искусству», к мнению которого он прислушивался безоговорочно и совершенно капитуляционно, беспомощно млея от одних только рыжих львиных бакенбардов.

Впрочем, Лео честно отрабатывал свои деньги, поставляя в коллекцию первоклассные картины неизвестных художников и тем самым спасая их. Но в запасниках местами хранилась и совершенная чушь, настоящая простоволосая бездарность.

Пока мы перескакивали между пробками из Замосворечья к высотке на Кудринской площади, улица обдала «форд», за рулем которого на манер Юры Деточкина согнулся Леша, освежающим июньским дождем. А обогнавшая поливальная машина надменно охлестала сметенной с мостовой грязью. Дождь промелькнул чистым, невинным прогалом в темной дорожной суете.

«Побывать у Вити» означало приглашение в новую, устроенную художническую жизнь. Продажа старых холстов и заказы на новые. Без критики, переделок и отбора. Попавшим в ближний круг гарантировалось твердое и слепое доверие. Что бы ни нарисовал – богатый Витя купит.

Я раньше, конечно, никогда не бывал ни у Вити, ни в его «сталинской высотке».

Этот гигантский каменный, зашпиленный в небо удивительно равнобедренной звездой, торт запоминался с детства любому, кто бывал в близлежащих зоопарке или планетарии. Ниже звезды торчала тернистая решетка ограждения. И, без сомнения, именно ее пятиконечный образ, охраняемый острыми шипами, воплощался во фразе «Через тернии к звездам», которую повторяли поколения учителей доверчивым школьникам. Пожалуй, латинское per aspera ad astra звучало и тернистее, и правдивее, потому что мертвые языки не врут. Но звезда была одна, и на всех ее не хватало. Засыпая, я иногда предсталял, как сжимаю в ладони равнобедренные колкие наконечники. Словно сам был огромным, зараженный «гигантской болезнью» потолков, колонн и лепнины, виденных там же, в магазине этой высотки, на ее первом этаже.

Теперь я ожидал, что моя мечта – схватить звезду на ее недосягаемом пике – обретет какое-то воплощение. Хотя бы фигуральное.

Мы вошли не в центральный, а в левый боковой подъезд. Поднялись на четырнадцатый этаж. В длинных, широких холлах, покрытых плоским – по-древнеегипетски – рисунком паркета, ходившим ровными угловыми волнами, гнездились окладистые квадратные выемки дверей. Лакированные, темно-керамического цвета – словно лицевые стороны библиотечных ящиков. А в них, соответствуя всему: пирамиде здания, замершим плоским волнам паркета, разлитым по всем этажам, ар-деко колонн и ступенчатым панелям потолков – лежали в своих лже-гробницах лже-фараоны.

Перед лифтами – половички». Напротив – с подставками, похожими на секретер, впаяны в стены большие арочные театральные зеркала.