Дорога моей земли - Алексей Недогонов

1939 г.

Открытое письмо

Игла мороза раннего остра.Шипят дрова на раскаленной жести.Я вновь веду с товарищами вместекороткие беседы у костра.

И вполушепот мы —не без грехов —припоминаем трепетные были,как мы к любви в доверие входилипри помощи лирических стихов.

Какие мы бываем в эти днисмешные и наивные!Мы частоо женах вспоминаем для контраста,чтобы траншеи были нам сродни.

Любимая,сейчас, живя войной,я так сдружился с вражьими смертями,что, если б поменялись мы местами,ты поняла б,как ты любима мной!

Финляндия, ст. Перкьярви, 1940 г.

Утверждение

А бывает так, что ты в путизагрустишь.И места не найтив этом —набок сбитом — захолустье.На войне попробуй не грусти —обретешь ли мужество без грусти?

Это чувство в нас живет давно,это им рассыпаны щедротыподвигов.И верю я — оноштурмом брало крепости и доты.

Видел я:казалось, беззащитный,но в снегу неуязвим и скор,по-пластунски полз вперед саперк амбразурамс шашкой динамитной.

Ветер пел:«Пробейся, доползи!»Снег шуршал:«Перенеси усталость!»

Дотянулся.Дот зловещ вблизи —пять шагов до выступов осталось.

Понял:этот холм, что недалеч,как бы там судьба, ни обернулась,нужно сбить.Придется многим лечь.

И саперу, может быть, взгрустнулось.

К вечеру, когда была взятас гулким казематом высота,мы его нашли среди обломков,Он лежал в глухом траншейном рвумертвой головою —на Москву,сердцем отгремевшим —на потомков.

Песня забегает наперед,что напрасно мать-старушка ждет…

Значит, память подвигом жива!

В сутолоке фронтовой, военнойэти недопетые словастали мне дороже всей вселенной.

И в часы,когда душа в долгу,в праздники, когда поет фанфара,песенку про гибель кочегараравнодушно слушать не могу.

Финляндия, 1940 г.

Искупление

С нами рядом бежал человек.Нам казалось: отстанет — могила.Он упал у траншеи.На снегмалодушье его повалило.

Перед строем смотрел в тишину.Каждый думал: он должен в сраженьеискупить своей кровью винуперед павшим вторым отделеньем.Силой взглядов друзей боевыхв безысходном его разуверьте:он обязан остаться в живых,если верит в бессилие смерти.— Что таишь в себе, зимняя мгла?— Проломись сквозь погибель и вызнай!Он идети, ползя сквозь снега,не своею, а кровью врагаискупает вину пред Отчизной.…Наш солдат, продираясь сквозь ад,твердо верит, в бою умирая,что и в дрогнувшем сердце солдатесть какая-то сила вторая.

Это — думы о доме родном,это — тяжкого долга веленье,это — все, что в порыве одномобещает судьбе искупленье.

1940 г.

Танк

Порою жизнь таится и в снегах.

Байрон

Пулеметчик остался один на снегу:

Калантаев Кадыр из шестой пулеметной.

Стерегла его пуля на каждом шагу,

беспокоил и шорох и звук мимолетный.

Словно мертвая рыба —

вдали островок:

триста метров безмолвного снежного наста.

Автоматы лесные ударили часто:

это первые ласточки первых тревог.

Калантаев окидывал поле глазами.

Финны — слева и справа.

Сужается мир.

На исходе патроны и силы. Кадыр

бил короткими гневными очередями.

Но случилось —

вдруг что-то вблизи просвистело.

И согнуло в дугу пулеметчика тело.

Что он в эти минуты припомнить сумел?

Разве жгучий

сыпучий песок Ширабада,

где над маленьким детством афганец шумел,

чем-то схожий с надорванным плачем снаряда?

Край садов и барханов в сознанье мелькнул —

край кочевий, как зимний закат, желтогрудый?..

Вдруг услышал Кадыр нарастающий гул,

одиночные выстрелы легких орудий.

Стороной,

обогнув неприятеля фланг,

перелеском,

где снег да чащоба глухая,

как железный таран, ворошиловский танк

в серебристой пыли проходил громыхая.

Он спешил к пулеметчику,

грозен и хмур,

перемахивал вражьи траншеи

с разбега,

и глазами прямых и живых амбразур

он выискивал

нашего парня-узбека.

И когда, обнаружив, к нему подошел

и прикрыл его нежно-горячей бронею,

пулеметчик,

как бурей подбитый орел,

молчаливо следил за скупой тишиною.

Танк гудел

и удары свинца принимал.

Мерный гул походил на рычание зверя.

Калантаев броню целовал, обнимал,

и смеялся и плакал, в спасенье не веря.

…Мимо нас,

проминая в снегах колею,

танк на скорости шел и звенел от мороза.

Над его орудийною башней в строю

на Перкьярви летело звено бомбовозов.

Апрель 1940 г.

Семен Вдовиченко

Томителен путь наш,но воздух, на счастье, сухой.Нам путь проложили в бою пропотевшие танки.На самой окраине тихой,от снега глухой,наш взвод разместился в покинутой кем-то землянке.

— Дивись, громадяне, хороший якый уголок,нэ дуже щоб тэплый —отак нам, солдатам, и надо… —сказал Вдовиченко — известный во взводе стрелок,на шутки и выдумкимастер особого склада.

На фронте, как долгие годы, проходят часы.Бывает, что слышишь сквозь сон, напряженный   и краткий,не то чтобы тихо,не то чтобы, скажем, украдкой,а чуть ли не с громом настойчиво лезут усы.

Семен Вдовиченко шутил надо мною не разв окопах, в землянках,в снегу, где свинцовые пчелы:— Вы бачите, хлопцы, якый появился Тарас —усы, як у Бульбы,таких я нэ бачив николы!

И вдруг загрустит он.И вспомнит Галину свою,полтавскую хату и вербы у низкого тына,и кажется,ежели он обессилит в бою,то кликнет на помощь Галину.И встанет на помощь Галина.

…На подступах к Выборгустоном стонали леса.И мы под гудение снежной метелиза час до атакидавали друзьям адреса:убьют, напиши, мол,что умер не дома в постели…

Лежим мы в окопе.И я обращаюсь: — Семен,жена родила мне, как пишет, чудесного сына.Какое бы имя мне выбрать из сотен имен:Владимир… Евгений?.. —А он машинально:— Галина!

И смотрит вперед.И берет заскорузлой рукойготовую к подвигув жесткой рубашке гранату.Вдруг синий орешникнапомнил осокорь донской,а домик в сугробахнапомнил полтавскую хату.

И тут Вдовиченко поднялсянад громом долин,в начале бессмертьявинтовку держа наготове,как давних времен Запорожья

герой-исполин,украинец родом,но русский по духу и крови.

И мы незаметно пошлипо следам смельчака.И как мы ворвались во вражьи траншеи, —не знаю…Мне помнится вечер:Суоми. Снега. Облака.Луна над высоткой зияла,как рана сквозная.

И в эти минуты,пожалуй, прикинуть не грех,что воины ищут в бояхнастоящую драку,что слово «бессмертье»придумано только для тех,кто с места сорветсяи первым откроет атаку.

1940 г.

Домик

Вспоминаю: у опушки леса —станция,снегов голубизна,Левашово, улица Жореса,палисадник,домик в два окна.

Маленький.Под ношей снегопадаон живет спокойствием скупым —в двадцати верстах от Ленинграда,в тридцати — от финского снаряда,в двух верстах от штаба.Мы не спим.На стене висит страна Суоми…Пехотинцы дремлют на соломе…

Гул бомбардировщиков несносен:он колеблет кроны снежных сосени сбивает с толку тишину.

Улицей Жореса батальоныдвинулись на север.На войну.

В стуже каменной пути большогона ветру граненый штык свистел.Мрело небо.Домик в Левашовов декабре.В рассвет.Осиротел.

По ночам он только слушал вьюгу,и внимал ветрам пороховым,и стоялрезным фронтоном к югу,к северу —окошком слуховым.

Кто бы знал, что домик на опушкене гасил в тревожный час огняи глазами матери-старушкипровожал в сражение меня!

Шла война.Озера стыли прорвами.Глухо бил по Виппури снаряд.С каждым шагом,с каждым дотом взорваннымбольше света шло на Ленинград.

…Воздух марта плотный, как железо.Мы — в пути.Окончена война.Левашово. Улица Жореса.Станция. Снегов голубизна.

Никогда ничем не затуманитсяи навеки в памяти останетсяневысокий домик в два окна!

1940 г.