Открытый счет - Анатолий Медников

Когда в сорок третьем на Десне был убит её муж, Лизе выпало горькое счастье самой похоронить его. Она приезжала тогда на фронт с делегацией рабочих от завода.

Приехала женой — уехала вдовой. Что привело её снова на фронт? Потеряв мужа, которого очень любила, Лиза первое время не представляла себе жизни без него, и тоска по родному человеку, почти отчаянье, ничем не заглушаемое в тылу, тянули Лизу туда, где погиб Евгений. Там за короткое время она успела узнать многих хороших людей, сильных, смелых, и это тоже влекло Лизу. И чтобы остаться честной в своих мыслях, Лиза не могла не признать, что в ней живо ещё романтическое влечение к опасностям и та молодая душевная сила, которую хотя и придавило горе, но не смогло выжечь и истребить совершенно.

Но если бы кто-то назвал её поступок патриотическим порывом, Лиза признала бы правоту и в таком суждении.

Во всяком случае, её отъезд на фронт прибавил ей самоуважения, а оно должно расти и укрепляться, иначе для чего же жить?

Лиза была уверена, что война меняет не людей, а только привычки. Каков ты был в мирной жизни, таким, по главной своей душевной сути, будешь и на фронте.

Она частенько мысленно сравнивала себя довоенную и теперешнюю, пыталась себе представить своих сослуживцев — какими они выглядели в мирные годы, и особенно часто думала о Зубове — начальнике седьмого отделения политотдела армии.

Чуть выше среднего роста, полнеющий и лысоватый, хотя ему ещё не перевалило за сорок, с всегда немного застенчивой и доброй улыбкой на круглом лице, он внешне принадлежал к тому типу военных, в которых за формой, погонами и даже орденами на груди безошибочно угадывался человек, до войны не служивший в армии, не кадровик, принадлежавший, скорее всего, к какой-нибудь сугубо мирной и интеллигентной профессии.

Лиза знала, что Зубов, хорошо владея немецким языком да и пером, принадлежал к довоенному журналистскому племени и увлекался международной тематикой.

По слухам, с самого начала войны он был седьмоотделенцем, то есть занимался работой среди войск и населения противника, о которой мало кто знал и даже слышал в армии.

Это была особая область человековедения в жестокой науке войны. Она требовала и подготовки и увлечённости. И то и другое было у Зубова. Говорили, что он коллекционирует попадающиеся ему в руки немецкие письма, как документы времени и событий, в которых отражалась, меняющаяся год от года, массовая психология немецкого солдата и его родных в тылу.

С Зубовым Лизе было интересно работать.

С тех пор как Лиза появилась в седьмом отделении, Зубов постоянно оказывал ей знаки внимания. Однако его ухаживания она встретила холодно. На то было немало причин. Во-первых, память о муже. Во-вторых, Лиза не очень-то верила в серьёзность фронтовых увлечений.

Сложная это штука — жизнь на фронте, да ещё для женщины!

За четыре года война стала бытом со своими законами и даже традициями, и многое в этом необычном быте стало казаться обычным, а невероятное — привычным. В общем, та же материя жизни, только во много раз более уплотнённая событиями, переживаниями, наблюдениями, те же людские судьбы, только с более быстрыми исходами — то в смерть, то в славу, при жизни или посмертную.

Может быть, поэтому немало девушек и женщин связывали с мечтой о любви те краткие сроки, в которые всё делается на войне. И Лиза никогда не бросила бы камень осуждения в ту свою фронтовую подругу, которая сошлась бы с человеком не столько по любви (её-то многие и не успевали проверить), сколько от женского одиночества, особенно тягостного на фронте.

Но сама она отвергала такую возможность. Так называемая «полевая походная любовь» из опасения, что ты не дождёшься настоящей — могут ведь убить или искалечить, — такой облегчённый вариант любви претил ей.

Зубов мог бы об этом и догадаться, она не девушка, была любимой женой, знает цену истинным чувствам.

Однажды Зубов попытался её поцеловать, когда они остались одни в комнате, и Лиза маленьким своим крепким кулачком без слов, резко толкнула его в грудь.

Он склонил голову и отступил на шаг, а в глазах его можно было прочесть виноватое удивление и собственным поступком, и столь решительным отпором Лизы.

— Я очень прошу вас извиниться, товарищ майор, иначе я буду… разговаривать с вами только в рамках служебных обязанностей, — сказала ему Лиза, и Зубов тихо произнёс: «Извините меня».

Однако он не рассердился на Лизу, а внимание к ней только удвоил. И теперь Лиза часто ловила на себе его пристальный взгляд, выражающий не наигранный, а искренний интерес.

Однажды, как бы признаваясь в том, что ей не безразличны, что её беспокоят эти взгляды Зубова, она сказала:

— Не смотрите на меня так, очень вас прошу!

— Не буду, — согласился Зубов, но продолжал смотреть, и это, должно быть, ему не надоедало.

«Неужели серьёзное чувство?» — подумала сейчас Лиза, почему-то тяжко вздохнув. Не оттого ли, что почувствовала, как ей приятна эта надежда? После этого Лиза потянулась последний раз и, сбросив шинель на пол, наконец поднялась с дивана.

Первым делом утром она всегда направлялась в типографию. Типография, которая была её личной вотчиной, состояла из наборной кассы с немецкими литерами и разборной «американки» — маленького печатного станка, печатавшего материалы для войск и населения противника.

Когда Лиза вышла на улицу, она увидела двух маленьких немецких девочек, дочек фрау Эйлер, выселенных по военным обстоятельствам из зоны расположения штаба, из того самого дома, в котором жила сейчас Лиза.

Девочки стояли около чугунной ограды палисадника, от которой ложились на тротуар узорчатые тени, их перекрещения образовали квадраты «классов». Девочки играли в «классы». Одновременно они старались погреть в лучах восходящего солнца свои веснушчатые мордочки, и Лиза не сомневалась: они поджидали именно её.

Дети! Они всюду одинаковые — русские, немецкие, — податливый воск в руках человеческих. То, какими они вырастут, зависит от тех русских и немецких солдат, которые ещё сегодня на Одере стреляли друг в друга. Какую землю они унаследуют, каким увидят мир, какие изначальные понятия о прекрасном и о Человеке образуются в их душах?

Эти «дети военного производства» в недалёком времени пойдут в школу, сядут за букварь, и война в их памяти останется лишь смутным видением, какими-то разорванными, разбросанными, порою яркими, порою туманными зрительными образами, как всем нам обычно запоминается раннее детство.

Так что же надолго поразит воображение этих маленьких девочек? Вид русских танков? Или ледоход на Одере, которому помогают мины и снаряды, дробя сизые плиты? Летящий ли по улицам пух от разорванных перин, или же русские пушки, стреляющие с огородов их маленького селения? А может быть, беспризорные, безучастные ко всему коровы, лежащие на дорогах и неизвестно что думающие о людях, или же тележка с вещами, держась за которую рядом с матерью шагали дети из своего дома в чужой.

Что запоминает сейчас четырёхлетняя Луиза — маленькая тёзка Лизы? Вот это утро, и солнечные пятна на снегу, и золотистые блики в окнах, и то, как она говорит тётеньке в военной форме: «Фрау, их виль майне пуппе»?

Несколько дней назад Луиза пришла одна, и Лиза поняла, что девочку подослала мать. Она отдала её куклы, а на следующий день Луиза пришла со своей сестрёнкой постарше — Мартой — и попросила банки с вареньем, запрятанные где-то в подвале. Лиза разыскала и банки.

С тех пор девочки приходили чуть ли не каждый день.

— Ну, что вы ещё хотите взять сегодня? — спросила Лиза у старшей сестры, протягивая ей конфету.

— А у вас только одна конфета, фрау офицер? — И Марта заглянула Лизе в глаза.

Лиза вдруг вспомнила, что она росла без сестёр и братьев. То, что эта шестилетняя и несомненно голодная Марта не хотела съесть конфету потому, что не дали сестрёнке, и удивило и тронуло Лизу.

— Берите пока одну, я потом поищу дома. И вообще — подождите меня, дети, — сказала она.

В доме-типографии раздавался характерный пришлёпывающий звук, это «американка» печатала листовки. Когда Лиза вошла в комнату, где всё пропахло металлом и машинным маслом, а тусклая электрическая и две керосиновые лампы отбрасывали колеблющиеся круги света на кипы бумаги, стол, свинцовые ряды литер, печатник Альфрид Вендель размеренными движениями бросал под пресс лист за листом и вынимал готовые листовки.

Лизу он приветствовал широкой улыбкой, расшириться которой до бесконечности мешали разве что тяжёлые складки на его сморщившихся щеках.

— Гутен морген! — сказала Лиза.

— О, спасибо, надеюсь, что утро, товарищ старший лейтенант, будет доброе, — закивал Вендель.

— Как работается? Если устали, можете отдохнуть.