Уик-энд - Роберт Ладлэм

— Он.

— Ловкий сукин сын. Неплохо было бы убедиться, что он на нашей стороне, — сказал Гровер.

— Фассет убеждает нас, что это так. — Двое мужчин переглянулись. — Вы видели досье? Вы согласны?

— Да. Да, согласен. Фассет прав.

— Как всегда.

На керамическом столике перед Данфордом стояли два телефона. Черный был подключен прямо к розетке, лежащей на земле. У красного была красная же проводка, которая тянулась из дома. Он тихо зажужжал — звонков он не издавал. Данфорд снял трубку.

— Да… Да, Эндрю. Хорошо… Отлично. Позвони Фассету в Реддер и скажи, чтобы он приехал. Есть ли из Лос-Анджелеса подтверждение относительно Остерманов? Превосходно… Как договорились.

Бернард Остерман, выпускник Нью-Йоркского университета 46-го года, вытащил лист из пишущей машинки и просмотрел его. Пробежав глазами текст до конца, он встал. Пройдя по бортику овального бассейна, сделанного в форме почки, он протянул рукопись жене. Лейла сидела в шезлонге совершенно обнаженная.

Остерман тоже был голым.

— Тебе приходило в голову, что обнаженная женщина при свете дня не слишком привлекательна?

— А ты считаешь, что сам похож на скульптуру?.. Дай-ка. — Взяв страницы, она сняла большие очки. — Все закончил?

Берни кивнул.

— Когда дети вернутся домой?

— Их успеют позвать с пляжа. Я сказала Мэри, чтобы она позвонила мне. Я бы не хотела, чтобы Мервин в его возрасте получил возможность узнать, как выглядят обнаженные женщины при свете дня. В этом городе и так хватает извращений.

— Ты права. Читай. — Берни нырнул в бассейн. Минуты три он без остановки плавал от стенки к стенке, пока не сбил себе дыхание. Он был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в форте Дикс, был даже инструктором по плаванию. «Еврей-молния», как звали его в армейском бассейне. Но в лицо этого ему никогда не говорили. Он был худощав, но мускулист. В футбольной команде университета над ним уже не шутили, потому что он был ее капитаном. До самого выпуска. Джой Кардоне говорил Берни, что взял бы его и в Принстон.

Берни только рассмеялся, когда услышал это. Несмотря на внешнюю демократичность, которую привнесла в общество армия — только внешнюю, — Бернарду Остерману с Тремонт-авеню из нью-йоркского Бронкса никогда бы не удалось преодолеть освященные временем барьеры и стать членом Плюшевой лиги. При своих способностях, учитывая, что у него была репутация джи-мена, он мог бы попытаться сделать это, но такая мысль даже не приходила ему в голову.

Тогда, в 1946 году, он просто поставил бы себя в неудобное положение. Сейчас он мог бы попробовать, времена меняются.

Остерман поднялся из бассейна по лесенке. Как хорошо, что они с Лейлой отправляются на несколько дней погостить на западное побережье, в Сэддл-Уолли. Когда им на краткое время удавалось окунуться в другую, приятную и упорядоченную жизнь, они чувствовали близость друг к другу. Все в голос говорили, что на востоке жизнь носит куда более напряженный и лихорадочный характер, чем в Лос-Анджелесе, но это было не так. Это только казалось, потому что поле деятельности там было куда уже.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес, который означал и Бэрбанк, и Голливуд, и Беверли Хиллс, оставался таким же, как прежде, когда все стали сходить с ума. Мужчины и женщины в экстазе носились из лавочки в лавочку по обсаженным пальмами улицам. Все на продажу, все сочтено и вымерено! Все щеголяли в оранжевых штанах и рубашках, расписанных в психоделическом бреду.

Были времена, когда Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, в строгом черном костюме, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это не имело для него никакого значения, ибо он никогда не обращал особого внимания на то, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала его зрение.

Или, может, у него началась полоса застоя. Он здорово утомился.

— Ну, как? — спросил он у жены.

— Очень хорошо. Но у тебя могут возникнуть проблемы.

— Какие? — Берни взял полотенце, лежащее на столе. — Какие проблемы?

— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль. — Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула пальцем в страницу. — Помолчи минутку и дай мне кончить. Может, ты это вычеркнешь?

Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался; он знал, что именно его жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых он подчинялся правилам своего ремесла, не лишили его способности сдирать все наносное — когда ему этого хотелось.

А теперь настало время, когда этого ему хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что он еще кое-что может. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.

То были хорошие дни. Полные жизни, восхитительные времена, подчиненные стремлению к цели. Ничего больше не существовало — лишь выполнить обязательства, достичь цели. Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли проницательным, а также тонким и язвительным. И как-то раз даже выдающимся.

Это было более чем достаточно. Поэтому они с Лейлой перебрались в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, где добровольно и с наслаждением отдавали свои таланты на службу бурному распорядку телевидения…

Хотя когда-нибудь… Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно жить в мире, который сам создаешь. Он, конечно, сделает ошибку, если это случится. Но очень важно было думать, что он способен на это.

— Берни!

— Да.

Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга.

— Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.

— Возьмут!

— Они не будут этим заниматься.

— Да имел я их!

— Нам платили тридцать тысяч долларов за одноактную драму длительностью в час, Берни. Но не за два часа выворачивания наизнанку, которое кончается в похоронном бюро.

— Я не занимаюсь изгнанием злых духов. Это печальная история, основанная на совершенно реальных фактах, которые с тех пор не изменились. Не хочешь ли заглянуть в испанский район и сама убедиться?

— Они на это не купятся. Они захотят, чтобы ты все переписал.

— Я не буду иметь с ними дела!

— Но распоряжаются они. Нам еще причитается пятнадцать тысяч.

— Сукин сын!

— Ты же знаешь, что я права.

— Разговоры! Эти чертовы разговоры! В этом сезоне мы собираемся! Одни только споры!

— Они имеют дело со зрительным рядом. Какой бы ни был шум в «Таймс», он не поможет продавать дезодоранты в Канзасе.

— Да пошли они…

— Расслабься. Поплавай немного. У нас большой бассейн. — Лейла Остерман глянула на своего мужа. Он знал, что означает такой ее взгляд, и не мог удержаться от улыбки. Хотя в глазах ее промелькнула грусть.

— О’кей, так и сделаем.

Лейла взяла карандаш и блокнот из желтой бумаги, лежащие на столике рядом с ней. Берни встал и подошел к краю бассейна.

— Ты думаешь, что Таннер захочет присоединиться к нам? Как, по-твоему, может, я смогу убедить его?

Жена положила карандаш и посмотрела на мужа.

— Не знаю. Джонни — человек самостоятельный… И он отличается от нас.

— И от Джоя с Бетти? От Дика с Джинни? Я этого не вижу.

— Я бы не давила на него. Все же он хищник из мира новостей. Помнишь, как его называли — «Стервятник»? «Стервятник из Сан-Диего». Он умеет стоять на своем. И я бы не хотела видеть, как он гнется. Это может сломать его.

— Он живет тем же, что и мы. Как и Джой с Диком. Как все мы.

— Повторяю. Не дави на него. Можешь считать, что во мне говорит интуиция женщины, которая хорошо относится к тебе, но не дави… Тут можно все испортить.

Остерман нырнул в бассейн и проплыл тридцать шесть футов под водой к дальнему бортику. Лейла лишь частично права, думал он. Таннер, конечно, охотник за новостями, который не идет на компромиссы, но, с другой стороны, он тонкое и чувствительное создание. Таннер не дурак, он видит, что происходит повсеместно. И это неизбежно.

Все сводится к индивидуальному выживанию.

Иными словами, к возможности делать то, что тебе хочется. Написать, например, «Экзорцизм», если способен на это. И ни в грош не ставить продажу дезодорантов в штате Канзас.

Вынырнув, Берни ухватился за край бассейна, тяжело перевел дыхание. Оттолкнувшись от бортика, он, медленно загребая, подплыл к жене.

— Так загнал я тебя в угол?

— У тебя это никогда не получалось. — Лейла писала, не отрывая глаз от желтоватого листка бумаги. — Было время в моей жизни, когда я думала, что тридцать тысяч долларов заключают в себе все богатства мира. Но бруклинский дом Вайнтрауба отнюдь не был самым крупным клиентом у банка Чейз Манхэттен. — Оторвав листок, она сунула его под бутылку пепси-колы.