Пианист - Мануэль Монтальбан

– На улице можно будет прибавить шагу и не слушать твоих разглагольствований.

– А я пойду с вами в ногу.

– Послушай, я устала.

От усталости ее мальоркинский акцент стал еще заметнее. Луиса вышла и появилась в замшевом жакете. Шуберт ждал их на лестничной площадке, словно внял желанию сотоварищей по ночной вылазке. Он стал спускаться по лестнице, не глядя, идут ли за ним остальные, и лишь иногда оборачивался – не устал ли Вентура. Их взгляды встретились, Шуберт чуть улыбнулся, как будто извиняясь за любопытство, и пробормотал: Держать хвост пистолетом.

Луиса перехватила взгляд Шуберта и поняла, что Вентура готов остановиться и дать ощупать себя взглядами, словно рентгеновскими лучами, а потом без возражений выслушать диагноз.

– Да он чувствует себя прекрасно… Из дому не выходит потому, что я не пускаю, такой рассеянный, способен в феврале выйти на улицу в одной рубашке.

– Когда разбогатеете, поменяйте квартиру, – ворчит Шуберт, зацепившись за ржавую решетку перил. – Чудо еще, что горячая вода у вас есть.

– Это старинная квартира родителей Вентуры. Они тут жили в молодости. И привязаны к ней душой, а теперь квартира пригодилась нам…

Вышли на улицу, освещенную только огнями автомобильной стоянки, занимавшей половину квартала; церковь в премодернистском стиле на другой стороне улицы выглядела маленькой фабрикой по производству веры и надежды.

– Что за церковь?

Треугольное здание церкви с оконцем, точно глаз циклопа посередине, заинтересовало Шуберта.

– Церковь Святой Кармен. Построена после Трагической недели[11] на месте старинного монастыря Святого Иеронима, который сожгли революционеры. Мои дед с бабкой поселились на этой улице, на улице Епископа Лагуарды, сразу же после свадьбы. У них тут был трактирчик неподалеку, потом они стали побогаче, но эту квартиру сохранили, потому что привязались к ней, и мой отец – тоже. Здесь он родился, здесь жил с моей матерью в первые годы после свадьбы, и здесь наконец поселились мы с Луисой. Квартал очень спокойный и довольно интересный. Хочешь спустимся к площади Падро?

– Нет. Не надо. Лучше пойдем сразу на Рамблас.

– Эта улица отличается от всего квартала. Раньше, лет тридцать или сорок назад, это был бедный квартал, а на этой улице жили богатые люди – врач, рантье, фасады об этом говорят, есть даже дома с лифтами, эдакие попытки рационалистической архитектуры тридцатых годов. Давайте заглянем на площадь Падро, очень интересное место. Там за поздней кладкой обнаружили настоящую романскую часовню и. собираются ее реставрировать.

– Меняю площадь Падро на Рамблас.

Вентура пожал плечами. Женщины ждали их решения, и Шуберт назначил маршрут: Риера-Альта – Кармен – Пласа-де-лос-Анхелес; они прошли мимо Благотворительного дома, который очистили от его полной лишений истории и отдали молодой, но зубастой народно-демократической культуре – независимому театру, неизвестно откуда взявшимся музыкантам, ассоциациям местных жителей, твердо намеренным вернуть себе то, что им, возможно, никогда не принадлежало. Они дошли до улицы Ремесленных Цехов, куда выходили зады типографии газеты «Вангуардиа», в здании глухо шумели машины. Этот путь предложил Шуберт – чтобы выйти на Рамблас в самом начале.

– Прогулка будет, с одной стороны, символической, а с другой – назидательной.

Они пошли улицей Ховельяноса к Пелайо, мимо темных витрин, разрезанных многоугольниками света, рвавшегося из дверей баров и таверн, охваченных горячкой ужина. Луиса взяла его под руку и прижалась к нему всем телом, стараясь перелить в него свою силу, лишь бы он мог идти за шествовавшим впереди Шубертом и следовавшей за ним Ирене. Впереди идущий считал своим долгом громко сообщать обо всем, что представало его взгляду, всякий раз оборачиваясь назад. Сначала они смеялись некоторым его замечаниям, но потом на их лицах застыла вежливо-равнодушная улыбка, и эта улыбка охлаждала энтузиазм Шуберта-проводника; но вот они вышли на Рамблас: густое море голов, вольные гривы любителей футбола, обсуждающих свои проблемы, людские волны, вырывающиеся из подземки, попрошайки, просящие и замершие в безнадежном созерцании, молодые ребята, что снуют, не прибиваясь ни к одной группке, постигая науку убивать время, им не терпится поскорее стать взрослыми, они жадны до всего необычного в чужом поведении и даже просто до анекдотов, которые потом рассказывают друг другу, сидя за бифштексом с кетчупом, пересмеиваясь и отпуская шуточки по адресу этого странного мира зевак, болтунов и попрошаек, который их поджидает за дверями и на который они смотрят со стороны, – так им кажется, потому что они называют его вещи своими именами.

– Зеваки, болтуны, попрошайки и… молодежь, – шепнул Вентура на ухо Луисе.

– Кто? Где?

– Здесь. Вокруг. Вот они.

– А мы?

– То, другое, третье и четвертое вместе.

– И – молодежь?

– Состарившаяся молодежь или молодящиеся старики. Литература и словесность увлажняют кожу и поддерживают видимость молодости.

Шуберт ввинтился в кружок, обсуждавший последнюю игру «Барселоны», Ирене отстала от него, и к ней тотчас же привязались два низкорослых пьянчужки и принялись опутывать ее паутиной липких намеков. Вентура не удержался, поспешил ей на помощь, пауки отпустили хватку, но в глазах у них затаилось презрение к этому бледному человеку, который собирался навязать им свою волю одним лишь пристально-серьезным взглядом.

– Что случилось?

– Ничего. Просто сказали сеньорите, что у нее красивые ноги.

Пьянчужка уставился на Вентуру, глаза в глаза, для чего вытянул шею вперед и изогнулся в пояснице.

– А мои ноги видели?

Пьянчужка чуть посомневался, но все же опустил глаза к ногам Вентуры, а тот немного приподнял штанины, обнажив костлявые щиколотки.

– Мои ноги вам нравятся?

– Ну… тоже ничего.

Доказав свое намерение быть объективным, пьянчужка принял прежнюю позу и опять уставился на Вентуру. Луиса тянула Вентуру за руку, Ирене тяжело дышала от возмущения, и Шуберт подошел узнать, что происходит. Луисе удалось все-таки заставить Вентуру идти следом за Ирене, которая теперь прокладывала путь, и Шуберту ничего не оставалось, как последовать за ними, а пьянчужки, сбившись в кружок, смеялись и показывали друг другу свои щиколотки.

– Терпеть не могу, когда мужчины самоутверждаются, – сказала Луиса и отпустила руку Вентуры.

– Они приставали к Ирене. Правда, Ирене?

– Правда.

Ирене ответила, но не обернулась даже тогда, когда Шуберт обрушился на нее с упреками:

– Ей не привыкать. Ходит сама по себе, а другие должны ее спасать. Сколько раз приходилось за нее вступаться.

– Ладно, Шуберт, хватит.

– У нас блондинке одной по улице ходить нельзя.

Шуберт пошел вперед, поравнялся с Ирене и принялся объяснять ей, как важна для блондинки скромность. Потом обернулся и кивнул на заведение «Боадос».

– Гвардия, вперед!

Луиса снова взяла под руку Вентуру, чтобы помочь ему перейти улицу, он робко попытался высвободить руку, но пальцы Луисы только еще крепче вцепились в нее. Шуберт поджидал их, держа дверь открытой; бар с улицы походил на часовню, битком набитую приверженцами культа возлияний, и ясно было, что архитектор, создававший этот храм, не угадал, как много будет у этого культа приверженцев. С трудом протиснулись к тянувшейся вдоль всего помещения стойке, узенькой – только локоть поставить да рюмку. За стойкой – ряды бутылок и роспись Описсо[12] во всю стену, понимающе переглядываются официанты, а хозяйка, белокожая и лунолицая, только изредка улыбнется или отпустит короткую реплику – так добавляют в коктейль несколько капель «марраскино», чтобы перемешать букет, или несколько капель «ангостуры», чтобы, наоборот, выделить вкус каждого составляющего. Шуберт отыскал свободную пядь, но тут Вентура, возвышавшийся надо всеми, разглядел троицу – Жоана, Мерсе и Делапьера, занятых разговором и рюмками, что стояли перед ними. Шуберт направился к троице, расчищая путь остальным, и Вентура почувствовал, как вся компания изучает его взглядом, улыбаясь в три улыбки, и в три голоса приветствует, ласково, как больного ребенка. Потом все здоровались и целовались друг с другом – а меня, а меня, раздавалось то и дело – и наконец, успокоившись, встали тесно, как в метро в час пик.

– Тут придется выбирать – или пить, или дышать.

Это сказал Делапьер, и ни один мускул не шевельнулся на его тонком лице вконец опустившегося аристократа-романтика, за что он получил прозвище Делапьер еще на факультете, когда утверждал, что нет лучше завтрака, нежели апельсиновый сок с французским шампанским «Моет е Шандон».

– Учись ты на год раньше, тебя побили бы камнями. Наш выпуск был не так суров и давал поблажки дешевому гедонизму.

– Даже в ту пору было время пить французское шампанское и время делать революцию.