Пианист - Мануэль Монтальбан

– Вижу, не надрывался.

– По-видимому, нет. С Томасом Де Куинси у меня та же штука, что и с переводом, который я делал до него и который мне помог закончить Шуберт. В самый разгар интеллектуальных потуг меня осеняет: ч го он мне, этот Томас Де Куинси? А не послать ли этого Томаса Де Куинси в задницу? На что он мне сдался? Не один час пройдет, пока я себе отвечу: не Томас тебе нужен, а те восемь или десять тысяч песет, которые ты получишь за перевод, но сегодня, к примеру, я сделал всего десять строчек, так что и пятидесяти песет не заработал. Только сяду, спина начинает болеть, я встаю, хожу по комнате, и так и сяк, чем угодно готов заняться в этой клетушке, лишь бы не переводить.

– Ну так верни перевод или закончи его вместе с Шубертом. Он же предлагал тебе работать вместе, у него терпения хватит на двоих.

– Ненавижу принимать жертвы.

– Гонорар поделите пополам, как в прошлый раз.

– Нет, этот перевод я сделаю сам.

– Как хочешь.

– Нам нужны деньги?

– А ты как думаешь?

– Мама в этот раз оставила нам двадцать пять тысяч песет под лампой на письменном столе. Я заметил, когда она ушла.

В глазах Луисы вспыхивает усмешка.

– Хорошо.

– Ну ладно, заметил раньше, но сделал вид, будто не заметил. Отдам, когда придет в следующий раз или когда буду у нее.

– Ничего. Раз дала, значит, могла дать. Не надо огорчать матерей. Моя тоже хоть раз в неделю зазывает к себе – подкормить, да еще посылает нам банки с гусиным паштетом.

– Как им, должно быть, горько: произвели на свет поколение безработных.

– Особенно твоим, они-то считали, что родили Эйнштейна.

– Мои бы удовольствовались и тем, что родили первостатейного каталонца.

– Ах ты, мой первостатейный каталонец, а ведь омлета ты не доел.

– Первостатейные каталонцы омлетов не едят.

– А что едят первостатейные каталонцы?

– Botifarra amb mongetes о conill amb all i oli.[3]

Луиса собирает на вилку остатки холодного омлета и доедает.

– Ну ладно.

В дверь звонят.

– Давай скорей. Одевайся.

И сама убегает одеваться, как будто жизненно важно, встретит ли она пришедших в полной готовности. А он сидит как сидел, неподвижно застыл на постели, широко расставив ноги и свесив руки. И слушает доносящийся из коридора обязательный обмен приветствиями:

– Ах, это вы, негодники. Входите, размножайтесь.

Томный голос Шуберта:

– Я же говорил, что придем слишком рано.

Мальоркинский, чуть в нос выговор Ирене:

– Ничего себе прием.

– А где же Вентура?

– Прихорашивается.

– Где ты там, Вентура, выходи! Не выбивайся из сил! Оставайся, каким тебя сделала природа!

– Вентура, побритый и помытый, красавчик писаный, – повторяет Луиса с усмешкой в голосе.

– Мой Вентура такой красавчик! Мой Вентура красавчик писаный! – выводит Шуберт томным голосом, и приходится гаркнуть на него:

– Заткнись, педик!

– Боже, как рычит! Да это же не Вентура, его подменили! Не Вентура, а вылитый лев с эмблемы фильмов «Метро-Голдвин-Майер»! Мать твою за ногу, что я вижу. Перевод, целый абзац. Вентура работает, трудится. Гляди, Луиса, он скоро даст тебе отставку. Ты же знаешь, трудно заработать первый миллион, а там уж – деньги к деньгам.

Рубашка надета, брюки – тоже, ботинки на ногах, и одна рука проводит по волосам, а другая ощупывает знакомые потемки комнаты, вот дверь, коридор, и он предстает перед троицей, которая поджидает его на кухне, сидят ждут, будто выхода актера.

– Ты права, Луиса, побритый и помытый он не так страшен.

– Мерзкая зависть.

Луиса отвечает, Луиса берет его под руку и ведет на кухню, словно ведет не на кухню, а под венец.

– Как ни старайся, Шуберт, тебе не скрыть своего низкого происхождения. Хамом был, хамом и остался.

– Не то что сеньор, он-то окончил французский лицей, это накладывает неизгладимый отпечаток. Prix d'excellence[4], любимец сеньоры Риверы. Это дает общественный и культурный уровень, а без него в нашей демократической Каталонии в люди не выбьешься. Не отойди ты от политики, уж наверняка стал бы советником от социалистов в какой-нибудь Матадепере. Нашел время отойти от политики… Знаешь, не заниматься политикой в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году…

– У тебя нет никакого морального права критиковать меня. Ты стал социалистом полгода назад, когда они победили на выборах.

– Но во мне это вызревало с детства, просто осознал я это двадцать восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

– О господи, вечно одни и те же дурацкие шуточки. Ирене брезгливо морщится.

– А выпить в этом доме не дают?

Даже перспектива выпить не придает твердости голосу Ирене, и сама она словно растекается в кресле – суфле, да и только. Шуберт берет стопку страниц, лежащих возле книги Де Куинси, и хочет посмотреть. Вентура их отбирает.

– Что такое?

– Пока нельзя.

– Видела, Луиса? Подумаешь, нобелевский лауреат. Я перевел книгу за месяц, и меня не корежило, если кто-нибудь случайно заглядывал в незаконченную работу.

– Я не перевожу, я заново создаю текст.

– И я творю нетленку, не зазнавайся.

– Понимаю, что моя медлительность грозит разорить издательство. Однако качество требует времени.

– Издательству ровным счетом наплевать, когда ты сдашь книгу. Чем позднее, тем лучше, они сидят без гроша.

– Я – тоже.

– И все-таки лучше закончить перевод поскорее по двум причинам: во-первых, чтобы получить деньги прежде, чем издательство объявит об отсрочке всех платежей. Во-вторых, чтобы успеть попасть в список тех, кому издательство отсрочит, но все-таки обязуется выплатить деньги. Очочки как на миниатюрах XIX века, негритянско-каталонские вьющиеся волосы, эдакий толстячок с пухлыми ручками, которые гораздо больше утончают то, чего он не сказал, чем то, что сказал, – это он, Шуберт, а его половина, белокожая Ирене, белокурая и мягкая деятельница из Демократического профсоюза, биолог по образованию, но преподает английский язык на каких-то курсах, вся биология – в прошлом, а впереди жизнь тридцатисемилетней женщины, не познавшей материнства, полуночные задушевные разговоры шепотом с Луисой: Шуберт не хочет детей, Шуберт на историю глядит пессимистически, хотя получил стипендию от Женералитата, пост советника по культуре при аюнтамьенто, место архивариуса-специалиста в Фонде Фигераса и еще адъюнкта на историческом факультете университета. Кожа у Ирене прозрачная и бледная, как и ее голос, а рот красивый, хотя губы опали, не выдерживают тяжести и обилия слов.

– Так дают тут выпить или нет?

– Есть кубинский ром, подарок отца Вентуры, и бутылка виски, подаренная моим отцом.

– Поднимемся над политикой блоков. А нет у вас европейского пива?

– Я хочу рома, – поправляет Шуберта Ирене.

Спокойное лицо Луисы искажается негодованием, когда она заходит за спину Вентуры, где он ее не видит; она размахивает руками и одними губами шлет Ирене проклятия, а мальоркинка широко раскрывает глаза и как ни в чем не бывало спрашивает:

– Что? Что ты говоришь?

– Она тебя ругает.

– Меня? За что?

– За то, что ты заговорила о спиртном. Боится, что я напьюсь.

– Но ведь я…

– Нашелся умник.

Они стоят лицом к лицу – пылающая гневом Луиса и Вентура, усмехающийся загадочной усмешкой неудачника.

– Ну и тип, какие же вы все, мужики, тяжелые.

– Тоже верно.

– Слышали про Риполян? Его пригласили на кафедру. Дело в шляпе. Можно сказать, единственный из наших станет преподавать в университете. Впрочем, всегда было видно, он далеко пойдет. Никогда не усложнял себе жизни. Знаешь, что он сказал мне на днях? Обсуждали катастрофическое положение в ОСПК, и я сказала: «Помнишь, когда мы вступали, тоже время было не самое лучшее. Даже чрезвычайное положение вводили. Что ты строишь такую мину, будто никогда не состоял в ОСПК. Послушай, дорогой, говорю, а наши собрания в доме у Вентуры-Луиса и все наши, что же это было?» – «Значит, это и есть партия?» И такую рожу корчит, будто понятия не имеет, что ходил на собрания партийной ячейки.

– Поскольку время от времени парочки уединялись, он, видимо, решил, что это не партийные собрания, а что-то совсем другое.

– Ну, в этом он был не мастак. Помните, как мы его звали? Член-Философ в отличие от славного Ихини по прозвищу Золотой Молот. Ирене, а правда, что Ихини был такой золотой?

– Не помню.

Ирене кивнула на Луису.

– Вижу, нас ждет веселая ночка. Раз она заговорила об Ихини, значит, нас ждет веселая ночка.

– Пусть я аполитичен, пусть без пяти минут социалист, но я все-таки марксист и ищу объективные истины. Вопрос об Ихини требовал научного доказательства, которое могло быть получено лишь посредством опыта и анализа этого опыта в рамках общей логики классовой борьбы, разумеется, и того, что тогда называлось преодолением противоречий первостепенной важности, а именно франкизма.

– Осел.

– Болван.

Оскорбления, которыми осыпают его женщины, вызывают на круглом лице Шуберта сладостную улыбку.