Сфера (сборник) - Лев Клиот

Сашка вскочил во весь свой голый рост – он имел привычку спать без одежды и всех поражал своим контрастирующим с огромным телом микроскопическим членом. При одном взгляде на него вовсе смешными выглядели хвастливые рассказы о многотысячных его победах на бабском направлении.

Сёмка приготовился к серьезному противостоянию и просил боженьку не дать его гневу вырасти до опасного напряжения. Он к тому времени уже придумал разные, хоть и похожие друг на друга мантры, снижающие, как он надеялся, силу его возмущения – правда, как правило, помощи от них было чуть. Но голый сержант, быстренько осмотревшись вокруг и оценив степень «поражения» в смысле свидетелей происшествия, убедился, что все мирно спят. Он тихо отдал приказ Сёмке лечь в койку, а сам унес гимнастерку в сушилку.

Несколько дней ничего необычного в Сёмкиной жизни не происходило. Но он был уверен: Сашка так просто этот его поступок не оставит. Все началось штатно на утреннем построении. Степанов почти дружески пожурил Семёна за плохо вычищенные каблуки его яловых сапог и назначил один наряд вне очереди. На это никто не обратил внимания – обычное дело. Но с этого первого наказания Сёмкина жизнь с каждым днем становилась все невыносимее.

Участившиеся наряды, замечания, выговоры превратили его в этакого маргинала-неудачника. Степанов наказывал его продуманно, по-иезуитски подгадывая очередной наряд к праздникам, часто лишая возможности пойти в увольнение. Бессонная ночь перед экзаменом или зачетом, проведенная за чисткой картошки на кухне, отражалась и на успеваемости, предоставив Степанову дополнительные поводы вымещать на Шлосберге свою злобу. Его бесило то, что остальной личный состав к Сёмке относился с большой симпатией. Несмотря на всё давление помкомвзвода, Шлосберг, в прошлом капитан команды КВН в своей школе, организовал Театр юмора и солдатской сатиры, привез в училище девчонок из местной театральной студии, сам придумывал сюжеты для пьес и был принят местной публикой под аплодисменты.

Александра Петровича это теплое отношение к Семёну бесило все сильнее, и он сумел сплести такие сети несчастному, что в первый отпуск, которого все первокурсники ждали, как величайшего праздника: увидеть маму, показаться в военной форме своим одноклассникам и девчонкам, конечно, в первую очередь – почти все переписывались с кем-нибудь из прошлой школьной жизни.

Вот в этот первый отпуск Сёмка не поехал – остался в казарме. Сашка попрощался с ним при свидетелях, посочувствовал и попенял за плохое поведение на прошлой утренней зарядке: плохо, мол, портянки заправил в сапоги и натер ноги, – и закончил глумливо: «А если бы это случилось в бою?».

Весь отпуск, долгих три недели, перед Сёмкиными глазами стояла эта Сашкина ненавистная рожа. Но он терпел – так глубоко в нем сидело уважение к армейскому уставному устройству службы. Ему, мальчику из домашнего маминого уюта, казалось, что он более других должен проявлять стойкость характера, вопреки всем сложностям этого уклада, противоположного его прошлой жизни.

И все-таки обида жгла невыносимо. Он скорее переживал не за себя, а за маму и отца. Они точно не заслужили этого наказания разлукой. Но в увольнения за эти несколько недель он ходил свободно. Ротный и командир взвода отнеслись с полным сочувствием к его беде: они понимали, что в отпуск его не пустил коварный помкомвзвода, но ничего с хитрым сержантом поделать не смогли.

Правда, нет худа без добра: за эти три недели Сёмка близко сошелся с одной из участниц их театральных изысканий, Ирочкой Нежиной. Умная, начитанная девочка стала его спасением в эти дни. И настоящим спасением она вскоре окажется в последующих событиях совсем иного, зловещего толка.

Курсанты возвращались из отпуска, перебивая друг друга, шумно обменивались впечатлениями, угощались привезенными деликатесами: салом, колбасой, консервами, домашней выпечкой. Сёмку угощали особенно щедро, словно испытывали перед ним вину за то, что не отстояли перед сукиным сыном Степановым, и все наперебой приглашали к спонтанно организованным столам. Он с удовольствием напробовался всех этих замечательных вкусностей и в конце концов почувствовал, что больше ни куска проглотить не сможет. Есть после нехитрого курсантского пайка хотелось всегда. На присылаемые от родителей скромные десять рублей много не нагуляешься – пять-шесть походов в местный буфет, и все. Так что поддержка друзей сильно порадовала Сёмку. Настроение не испортил даже появившийся позже всех Степанов.

Сержант разбудил Сёмку в два часа ночи, растряс крепкой рукой и приказал пройти в каптерку. Сёмка со сна вскочил, стал натягивать на себя форму, но Степанов каким-то необыкновенно ласковым тоном остановил:

– Да не одевайся. На минутку – разговор есть.

Семён почувствовал, как сильно от сержанта несло спиртным, перемешанным с луковым духом. Степанов лук употреблял практически вместо хлеба: что бы не попадало к нему в рот, исключая разве что пирожные, сопровождалось луковицей.

Сёмка, так и не надев форму, босиком, в трусах и майке, переступил порог каптерки. Старшина оставлял сержантам ключи от своего хозяйственного помещения на всякий случай – мало ли что может понадобиться в его отсутствие. Степанов усадил Сёмку на табуретку у стола, пододвинул к себе другую, сел напротив, совсем рядом. На столе водка, сало, аккуратно нарезанная домашняя колбаска, пирожки, – столько всякой еды, что у Сёмки, несмотря на вечернее хлебосольство, потекли слюнки. Степанов наполнил две граненые стопки, подержал обе в руках и, протягивая одну Шлосбергу, начал:

Сёма, чего мы с тобой собачимся? Чего ты все ерепенишься? Вот и в отпуск не съездил. Ты дружи со мной, я плохого тебе не желаю.

Сёмка ошарашенно слушал эту небывалую лабуду и машинально принял протянутый Степановым стаканчик. Александр, не прерывая речи, освободившуюся руку положил Сёмке на колено, вначале вроде дружески похлопывая, а потом эта его здоровенная лапища поползла выше. Сёмка почувствовал не злость, а отвращение к этому большому куску мяса, и это в тот раз спасло Сашку. Сёмка вскочил, выплеснув водку в его красную рожу, а когда тот поднялся, нависнув над курсантом всеми своими двумя метрами гладкого крепкого тела, отступил на шаг и, разогнав в махе опущенную вниз правую руку, нанес внешней стороной кисти удар прямо в центр обширной сержантской груди, сконцентрировав всю силу этой живой плетки в момент соприкосновения с костью грудины. Степанов замер с полуоткрытым ртом, потеряв на мгновение способность дышать. Сёмка развернулся вправо и тут же, словно пружина, развернувшись в обратную сторону, вначале левой рукой, повторив «плетку», махнул его по челюсти. Тут же вслед за этим, правой рукой, сжатой в кулак, попал точно в подбородок. Степанов отлетел к стеллажам с полотенцами, портянками и простынями, повалив на себя все это хозяйство, и затих.

Сёмка налил из графина в стакан воды и выплеснул всю Сашке в лицо. Тот пришел в себя, оглядел каптерку диким взглядом и, осознав происходящее, замахал руками:

– Ничего не было! Сёмка, всё забыли! Вали спать, и еще раз: все, все забудь! Мы ведь в расчете, согласен? Ничего не было!

Утром роту для проведения практических занятий вывезли на расположенный в двадцати километрах от училища аэродром. Повзводно развели к ангарам авиаремонтных мастерских. Сёмкин взвод выстроили в две шеренги лицом к ангару. Было холодно, и инструктор, проводивший вводную часть занятий, старался побыстрее ее закончить. Его было плохо слышно, потому что позади них на рулежку выкатили транспортный Ан-12, и техники стали прогревать двигатели. Винты гнали по бетонке белесую снежную пыль, и курсанты подняли воротники шинелей, защищаясь от колючего ветра. Степанов обходил строй с тыла, заставляя опускать воротники, и когда поравнялся с Сёмкой, стоящим во второй шеренге, зашептал, приблизившись вплотную:

– Вякнешь кому-нибудь, гаденыш, про наши с тобой дела – скажу, что ты, падла, сам меня домогался! – И со всей силы сдавил ему мочку уха.

Этот садистский прием – на морозе сдавить подмороженную ушную мякоть – был известен курсантам, как фирменная подлость от Сашки.

Слова ли, им произнесенные, или эта пронизывающая боль спустили курок судьбы Александра Степанова, уже не имело значения. Огненный шар взвился ввысь и опустился на его голову.

Инструктор вдруг перестал говорить и, глядя поверх курсантских голов, неуверенно поднял руку, будто призывая кого-то за их спинами обратить на него внимание, а потом заорал хрипло, срывая голос:

Стой, придурок, куда?!

Весь строй сломался, развернувшись вслед за этим жестом. Развернулись и замерли в оцепенении. Сашка пятился в сторону самолета с каким-то жутким выражением на лице, беспомощной улыбкой потерявшего рассудок человека. Когда до вращающихся лопастей оставалось чуть больше метра, уже все кричали: