Голубиная книга 2 (СИ) - Боброва Ирина

Как всегда, неподалеку от муженька Лешачиха отиралась, стерегла супруга, чтоб тот в спор не ввязался, имущество, нажитое за много веков, дотла не спустил. Видит, несётся к ним чудище – глаза выпученные, пасть оскалена, само всё перьями утыкано, а на голове корона, тоже пуховая. Ну, не разбираясь, она ближайшую берёзу с корнем выворотила и – хрясь! – поперёк живота непонятному существу припечатала: хоть и непутевый супруг, а где другого сыщешь? Леший – он один в Лукоморье, другого такого нет, да и привыкла к нему Лешачиха, за столько веков-то!.. Вавила от удара вверх подлетел, в воздухе перекувыркнулся через голову, вниз рухнул – в аккурат на Лешего приземлился.

Леший, по запаху признав лукоморского царя, прошептал:

– А спорим на дневной урожай яиц с твоего птичника, что за скипидаром ко мне пожаловал?

– Ишь, паскудник, здесь тебе ужо спорить не с кем, так ты всяку шваль в лес приглашаешь?! – взревела лесная хозяйка.

Когда разобрались, что случилось, Вавилу в скипидаре как следует вымочили, отмыли, песочком оттёрли, да в царский терем проводили. Но лукоморцы на царя ещё долго прямо не смотрели, глаза отводили, а порой и ухмылку сдержать не могли, в рукав прыскали.

Глава 2

На следующий день после конфуза вышел он на крыльцо, рядом с Домовиком присел. Домовик хоть и мал ростом, всего-то с локоток детский, но сам мужчина солидный, в теле, брюшко круглое над пояском выпирает, плечики широконькие. Одет справно, рубаха в горох, чистая, на синих портах ни морщинки, ни складочки, а борода расчесана волосок к волоску. Сегодня он без фартука был, потому что дела срочные закончил, а новых начинать не планировал, намереваясь спать лечь. Домовые, они обычно днем спят, недолго, часа два, может три от силы, но все-таки живые существа, и в отдыхе хоть и меньше людей, но нуждаются. Поэтому Домовик фартук не надел, вышел только чтобы с царем поговорить, вразумить его, как когда-то давно на путь истинный наставлял, когда Вавила совсем мальцом несмышленым был.

– Да что ж ты, царь–батюшка, – попенял Домовик, неодобрительно причмокивая. – Ежели дали боги тебе счастье в другой раз отцом стать, так гордись! Чего ты перед зеркалом крутишься, чего волосины дёргаешь? Пустое это занятие, ибо только лысина увеличится, потому как волосья у тебя на голове все седые, а которые не седые, те бусые, что тоже молодости не добавляет. И дёргать их занятие пребесполезное, а потому прекрати, ибо не солидно.

– Да знаю я, знаю, а вот ничего поделать не могу! Народится сын, поведу я его на прогулку, а люди будут думать, что это внучок мой, и говорить мальцу: «Иди к дедушке»… – он вздохнул, потом, хлопнув ладонями по коленям, воскликнул:

– Вовек я не переживу такого позора!

– Ерунду несёшь, хоть и царь. Ну, во–первых, каждая собака в Лукоморье знает, что ты – царь, а потому о всех твоих жизненных подробностях осведомлена, ибо персона ты публичная, а значится на виду. И сына твоего со внуком не спутают, ибо знать точно будут, что ты не дедушка мальцу. А во–вторых, скажи–ка мне, царь–батюшка, где ж это видано рамки ставить да сроки определять: когда пора родителем становиться, а когда поздно? Глупости это всё, ибо дело индивидуальное, а потому и подход разный надобен.

Домовик во дворце давно жил, Вавила с детства его помнил. Сколько лет прошло, а ночной хозяин совсем не изменился: борода окладистая, русая, волос густой, будто пылью присыпанный, руки умелые, всегда делом заняты. Одет домовой просто: рубаха до колен, пояском перехваченная, порты синие в чёрную полоску, лапотки на ногах махонькие. Росточку в Домовике с локоток детский, не больше. Такого заметить ой как постараться нужно! На глаза он только своим показывался, когда потребность в том была, или у самого домового желание побеседовать возникало. Как этим вот ясным утром.

– А ты чего не спишь? – Поинтересовался Вавила.

– А как иначе? – Проворчал Домовик, не отрываясь от работы – он штопал прохудившийся валенок. – Ибо дела домашние постоянного догляду требуют, а ежели догляду не будет, то грош мне цена, ибо какой я тогда хозяин?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Всю ноченьку поди бдил?

– А как оно по–другому–то? Что ж я, ничавуха какой? Это у ничавухи времени для сна навалом, ибо к лени склонность большая и до хозяйства у ничавух догляду мало. А мы с тобой люди бдящие, за добро радеющие, ибо ничавухами никогда не были, да и не про нас оно. А вот ты, царь–батюшка, чего в такую рань встал? Гляди–кась, солнце ещё луча не показало, а ты ужо на ногах? Али случилось чего?

Царь рядом на ступеньку плюхнулся, сапог натягивает, а сам по сторонам смотрит.

– Случилось… У нас кажон день что ни попадя случается. Утром глаза продрал, глядь – а жены нет! Пропала. Не видал мою Кызыму случаем?

– Хе–хе! Вот сколько тебя знаю, царь, а впервые наблюдать такое состояние приходится, ибо паникёром раньше ты никогда не был, и к прочей суете склонности вовсе не имел. Ну, что, скажи, с Кызымкой твоей сделается? Ежели только она сама кого ненароком обидит, али совсем пришибёт насмерть, тогда стоит волноваться, ибо такой вариант больше на истину смахивает.

– Так ведь на сносях она! – Воскликнул обеспокоенный муж. – Ведь того гляди в любую минуту родить может!

– Эта да, эта в любую минуту может, – кивнул, соглашаясь с царём, Домовик.

– Так она ж дитё на коня сразу посадит!

– И это верно, на коня, – снова кивнул маленький домовой. – Ещё и плеть в руки даст. И хорошо, ежели только плеть, ибо с её хызрырским подходом к жизни того гляди, сабельку дитёнку организует – вместо погремушки–то.

– Так ведь на коне рожать неудобно! – Вавила, наконец натянув сапог, вскочил на ноги, поднёс руку к бровям и осмотрел двор.

– Ну, эт кому как, – резонно заметил Домовик, откусывая дратву. – Какой аглицкой али гишпанской бабе на коня с пузом и не взгромоздиться, тут я с тобой спорить не буду. А, к примеру, ежели роженица цыганской национальности? Или хызрырской, как наша царица, так кто знает, может, на коне самое и оно, рожать–то?

Тут распахнулись ворота конюшни, взвился на дыбы Сивка, необъезженный жеребец. Цокнул копытами, выбив искры из камней, какими двор царского терема вымощен, перемахнул через забор и был таков! Разглядев, кто на коне седоком, Вавила побелел лицом, схватился за сердце, и назад, на крыльцо мешком осел.

– Вот что делает… что делает… – простонал он. – Убьётся ведь и дитя не рождённое угробит…

– Не убьётся, не боись, царь–батюшка! Она сама, поди, на конской спине родилась, да пока за тебя замуж не вышла, с коня не слазила, ибо ноги под конские бока у неё сделаны – колесом. А вот ты слишком уж близко к сердцу всё принимаешь, – попенял Домовик.

– Так ведь на сносях она, нельзя такие скачки устраивать!

– Да что ты заладил: «На сносях, на сносях!», и что? Это хранцузские бабы, которые мамзелями числются, беременность болезнью считают, и все девять месяцев лечатся не понять от чего. И ты туда же? Молодец царица твоя, ибо склонность к физкультуре имеет, потому как к спорту с малолетства приученная!

– Так если б просто к физкультуре, я б так не волновался, она ж конным спортом занимается!

– Вот будешь так на бабу давить, она ещё и на лыжи встанет, – резонно заметил домовой.

– Да не давлю я, а забочусь.

– А я говорю, что давишь, ибо по–другому твои, незнамо откуда взятые десьпотизьмы не обозначить. И не о жене ты заботишься, а собственное спокойствие бережёшь. О том печёшься, чтобы согласно боязни твоей, кабы да абы, не стряслось чего. Ну, ходил же к волхву, он тебе что сказал? Что всё будет в порядке, и мать и дитя ещё долго жить будут, ибо планида у них безопасная. Сходи ещё раз, ибо если вера пропадает, её поддерживать надобно.

– И то верно, – кивнул Вавила. – Пойду, лишним не будет.

Обычно царь к волхву огородами бегал, так короче получалось, но сегодня по главной улице направился. Идёт, резные наличники рассматривает, палисадниками любуется. Утро раннее, серое, только–только первый золотой луч над горизонтом прорезался, а народ лукоморский уже делами занят. Издали, с кузни перестук молотков слышится, соловьиными трелями да переливами пилы жужжат, дятлами топоры тюкают. Каких только звуков нет в Городище! Вот где–то корова мычит, а следом бабий голос: «А ну, пошла, пошла, непутёвая!». «Видно заартачилась рогатая красавица, в стадо идти не хочет, – хмыкнул царь, – сейчас за непослушание уму–разуму Бурёнку поучат!» И точно – тут же свистнула хворостина.