Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

седьмую батарею, которой командовал старший лейтенант Кононыхин, у

которого я успел заслужить расположение, оформив наш совместный

миниатюр-полигон. Однако когда поделился своим планом с Пожогиным, тот

возмутился: «Ты думаешь, батареи — футбольные команды?»

Через месяц я дежурил на контрольно-пропускном пункте у главного входа в

училище. По одному серьезному делу надо было обратиться к самому

комбригу. Он узнал меня, улыбнулся, спросил о службе. Осмелившись, я

коротко рассказал о своих незадачах.

— Одно то, что несете службу на таком ответственном посту, — уже большое

доверие. И учтите, я выслушал вас как депутат. Обсуждать старших в армии

не положено. Кстати, старший лейтенант Кононыхин из училища переводится

в линейную часть. Вы свободны, курсант!

С тех пор мне, признаться, полегчало».

Это было в марте сорок первого. Пройдет немногим больше четырех месяцев, и

командир корпуса противовоздушной обороны Москвы генерал-майор Журавлев всей

огневой мощью своих батарей отобьет первый налет фашистских стервятников.

Наконец записи оборвались. Чтение утомило глаза. Уснуть бы... Однако

воспоминания сильнее усталости.

...Сразу после первомайских торжеств по училищу разнеслась весть:

отправляемся в летние лагеря. И вот [19] к огромным баржам направляются тягачи с

орудиями и прицепами. Всюду с озабоченностью снуют курсанты, командиры. Наш

взвод выполнял отдельное задание: мы переносили ящики со снарядами. И вот тут

довелось мне пройти серьезное испытание.

В каждом ящике сорок килограммов. Возьмешь осторожно на спину и — вперед

без передышки, метров сто, не менее.

Павка Побережный командовал по-морскому: «Вира!», «Полундра!». Однако,

куда-то заглядевшись, проглядел мою беду.

Согнувшись под тяжестью, я шагнул на палубу и вдруг увидел, как на меня катит

полутонный орудийный передок. Он же собьет меня с ног вместе с ношей! Резко

отшатнулся, чтобы избежать удара. Передок проехал мимо, но своим колесом

прокатился по ступне левой ноги. От боли в глазах помутилось. Закричать, позвать на

помощь? Так засмеют, назовут маменькиным сынком! Отступил еще на шаг, прижал

ящик к поручням баржи. Отдышался и, прихрамывая, медленно двинулся к штабелю...

Наконец наш караван двинулся в путь. За бортами пенилась мутная,

взбудораженная половодьем вода. Дул свежий ветер. Стало зябко.

Шли по реке остаток дня и всю ночь. Перед рассветом на холмистом берегу

показались красивые места — село с разбросанными по взгорью домами и церковью на

самом обрыве. Потом наша «флотилия» вошла в речную луку, за которой совсем рядом

была небольшая пристань, где обычно разгружались прежде. Но мы следуем дальше и

пристаем к голому песчаному берегу. Волны бьют в борта, осыпая нас холодными

брызгами. Неподалеку шумит сосновый бор. Часть курсантов и командиров высадилась

на берег. Вскоре застучали топоры, зазвенели пилы: сооружались разгрузочные

мостики.

Брезжило туманное утро, когда закончилась разгрузка. Измокшие и усталые,

нагруженные снаряжением, мы двинулись в лагерь. По обочинам грохотали тягачи с

орудиями, шли автомашины. Ломая строй, батареи поднимались на крутой пригорок.

Прозвучала команда:

— Подтянись! Запевай!

Песни, строевые наши спутницы! Сколько раз они выручали нас в трудные

минуты на путях-дорогах! [20]

И если сейчас тяжело на ученье,

То будет нам легче в победном бою!

А впереди уже родилась новая песня, властно овладевая колонной:

Чуть грянет клич: «На бой!»,

Мы все готовы к бою в час любой,

Мы все пойдем в поход

За край родимый свой, за свой народ!

Усталости как не бывало! Скоро батареи вышли к своим месторасположениям. И

началась работа. В ход пошли топоры, молотки, лопаты и обыкновенные грабли.

Намечались гнезда под палатки и клумбы, вымерялись дистанции и интервалы.

Капитан Черепнин, возвратившись из штаба, приказывает:

— Никаких линеек не разбивать! Через два часа закончить оборудование палаток.

После обеда личный состав — по служебным местам. Чтобы к вечеру все было готово к

боевым стрельбам! Командиров взводов немедленно ко мне!

Что же такое случилось?

...На полигоне сплошной грохот. Выстрелы орудий и залпы батарей. Вдали, у

целей, встают фонтанами разрывы. Курсанты проходят главный экзамен — боевые

артиллерийские стрельбы. И мой черед настал. Волнуясь, выслушал поставленную

задачу. Ориентируясь по карте, перенес цель на планшет, подготовил исходные данные,

подаю команду: «По реперу!» Словом, пристрелку провел в установленные сроки и

указанным числом снарядов.

Следует вводная: «Готовясь к атаке, противник открыл артиллерийский огонь от

развилки дорог в квадрате... Подавить!»

Командую и, кажется, не слышу собственного голоса: «Батарея, к бою! По батарее

противника!» Залп — и впереди встает стена огня и пыли. За спиной слышу: «Что ж,

недурственно!» Это говорит полковник Турбин. Он принимает у нас выпускные

стрельбы.

Турбина я узнал сразу. Зимой 1940 года во время событий на Карельском

перешейке он приезжал вместе с командирами-фронтовиками в училище за нашими

гаубицами, чтобы сокрушить мощным огнем пресловутую «линию Маннергейма».

Сейчас у Турбина на груди поблескивает Золотая Звезда Героя. Как же не гордиться,

[21] что именно он похвально отозвался о твоей боевой артиллерийской стрельбе!

Подходит капитан Черепнин. Подает руку, как равному: «Молодец! Поздравляю и

благодарю!»

К вечеру возвратились в лагерь и тут нас ошеломила неожиданная весть. Правда,

сначала разнеслась она по «курсантскому телеграфу». Юлой вертелся Грант Габрилян:

«Какой теперь экзамен? Боевая стрельба — весь экзамен!» На этот раз он оказался прав.

Через час на вещевом складе нам начали выдавать командирское обмундирование.

Узнали, что на завтра назначено торжественное построение, где будет объявлен приказ

о присвоении нам лейтенантских званий и о назначениях в войсковые части.

Чуть позже из штаба прибежал Павка Побережный. Спешил, аж запыхался.

Отозвал меня и Пожогина в сторону.

— Слушайте, хлопцы! Узнал у писарей, что мы втроем направляемся в одну часть.

Они выписывают проездные. Спытаете, куда? Есть один городок на Житомирщине.

Словом, завтра построение и — марш за документами. Эх, Украина, мать родная,

песня-Украина! Живем, мушкетеры, живем!

...Чувствую, что засыпаю под стук колес. На мгновение вижу перед собой Груню.

Она резко поворачивается и быстро уходит от меня. Все тише постукивают каблучки

Груниных туфелек, пока совсем не затихают во мгле...

— Подъем, мушкетеры! — слышу сквозь сон.

Очнулся и вижу: мои друзья на ногах. За окном ясно и солнечно. Подъезжаем к

Москве.

3

Задержаться в столице не пришлось. Поезд на Киев уходил через три часа.

Времени — в обрез. У железнодорожных касс — сплошная толчея. Всюду наши

сверстники — лейтенанты в новеньком обмундировании, в скрипучих ремнях. Саперы,

артиллеристы, пехотинцы, танкисты.

— Ребята, сходим на Красную площадь? — предложил Василий Пожогин. —

Отсюда, говорят, недалеко.

Красная площадь всегда выглядит величаво и скромно, вдохновенно и

притягательно. Мы щурили глаза от солнечных бликов, которые отбрасывали купола

Василия [22] Блаженного. Шаг по брусчатке легкий, свободный. Идем беззвучно.

У Мавзолея застыли на посту часовые. За кремлевской стеной над высоким

куполом легкий ветерок развевает алое полотнище.

— Главный флаг нашего государства! — взволнованно шепчет Василий Пожогин.

Будто по команде вытягиваемся в струнку. Наши руки замирают у козырьков фуражек.

На другой день утром наш поезд остановился в Брянске. Пассажиры вдруг