Уходила юность в 41-й - Сонин Н. Т.

родным пепелищем. Стал с горя выпивать. Однажды Якову довелось что-то ладить по

плотницкой части в доме Груниной матери. И с той поры повеселел мужик. А к осени

вовсе перебрался к Груне со своим инструментом и пожитками. [11]

Зажили они в полном согласии и достатке. Яков пить перестал. Родила Груня

троих ребятишек. И как на подбор — все они в маму. Выросли здоровыми и толковыми,

каждый определился в жизни.

— Попросилась на работу ко мне на ферму, в рядовые доярки, — рассказывает

Василий Данилович. — «Трудиться, дядя Вася, говорит, нигде не зазорно!» Вот ведь

какая она, наша Грунюшка! С тех пор и слывет передовой работницей.

Он глубоко вздыхает и здоровой рукой лезет в карман за кисетом.

— А я вот иногда задумываюсь: хорошо живет Груня, а жилось бы лучше, если

бы...

— Не война? — договариваю я.

— Да, много она бед натворила.

Василий Данилович молча и сосредоточенно курит, а я думаю о вдовах, что

десятилетиями хранят в заветных местах похоронки, как последнюю память о своих

мужьях, и о девушках, не дождавшихся своих суженых и не сумевших выйти замуж.

Думаю о войне...

Время призвало нас

1

Площадь Победы. Она красива. Все на ней выглядит торжественно и строго.

Взметнулась в небо светло-серая колонна. Рядом — скульптурный памятник в честь

советского народа, отстоявшего честь и свободу нашего государства в годы Великой

Отечественной войны. Широкая, упруго выгнутая стела. Волнует немногословная

надпись на ней. Каждое ее слово напоминает о долге исполненном, но еще более — о

зовущем. Горит Вечный огонь...

Тогда, в первые дни июня 1941 года, на этом месте был небольшой пыльный

скверик с узкими аллеями. Напротив, через мостовую, в бывшей церкви размещался

клуб железнодорожников.

Помню, мы приехали на вокзал. До прихода нашего поезда оставалось немало

времени. Оставив вещи, мы разбрелись кто куда. Я поспешил в педагогический

институт, где училась Груня. [12]

Долго бродили мы с ней по городским улицам, вспоминая наше село, школьные

годы. На Первомайской улице вдруг спохватились: наше время на исходе! Зашли в

скверик, присели на старую скрипучую скамью.

Близилась полночь. Из соседних притихших улиц тянуло прохладой. Моя

спутница зябко ежилась. Она была в легкой кофточке.

— Ну вот, — заговорила Груня, — ты, как указано в командировочном

предписании, следуешь к месту службы. А мне выпускные еще почти месяц ждать. Кто

знает, когда встретимся...

Я попытался утешить ее: расстаемся, мол, ненадолго. Устроюсь на своем месте, а

через месяц, как положено, в отпуск... Но она лишь рукой махнула: «Ах, если б так!»

Издалека донеслись слова известной песни: «Я тебя провожала, но слезы держала,

и были сухими глаза...»

Груня резко вскинула лицо, обращаясь во тьму, откуда слышался печальный и

мужественный напев:

— Пой, тоскуй, горлица! Еще скажи, как перевяжешь раненого, как заменишь

друга!.. Ох, как легко все в песнях да в кино! А мне, признаться, сердце подсказывает

иное: «Ну что ж, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»... Не помню, чьи

стихи. Но, как говорят военные, соответствуют данной обстановке.

— О чем ты? — вырвалось у меня.

Груня серьезно и глубоко заглянула мне в глаза:

— Разве тебе не кажется, что ты уходишь на войну?

— Что за вздор, Груня? И сейчас, на прощание?..

— Вздор, говоришь? У нас в институте, среди девчонок, ваш внеочередной

выпуск переполох вызвал. У нас тех, кто с курсантами вашего и пехотного училищ

дружат, вдовами соломенными нарекли. Это, возможно, больше из зависти. Ну а вдруг

серьезно? Ведь не секрет, что на запад едете. Туда, где теперь в соседях у нас те, кто

пол-Европы захватил, что на нашу землю издавна зарится. Говоришь, договор о

ненападении? Мой дядечка, Василий Данилыч, еще тогда, в тридцать девятом,

прибаутку сложил: «Их ненападение — одно привидение, фашистов слушать — держи

порох суше». Не слишком литературно, но ведь прав дядя...

Минуту спустя она как-то сухо произнесла:

— Признайся, что ты сейчас думаешь вовсе не о том, о чем мечтали, в чем

клялись. [13]

Ночь, мрак, тишина и — наше молчание. Я поднялся. Она тоже стремительно

встала, крепко стиснула вдруг мои плечи.

— Знаешь, я боюсь! — голос Груни почти сорвался на крик: — Я боюсь за тебя!

Ну что же ты молчишь, миленький?!

Прильнула ко мне сильной девичьей грудью, и я почувствовал, как гулко бьется

Грунино сердце. Но опешил и, не владея собой, откачнулся в сторону.

Она пошла от меня, не оглядываясь. Удаляясь, становился тише перестук

Груниных туфелек. Я видел, как она опустила голову. Груня плакала. Но может, мне так

показалось?..

На ступенях вокзала меня встретил Пожогин, улыбнулся:

— Наконец-то! Ах мне это расставание-провожание!

— А ты разве не был в городе?

— Зачем, у кого? — и протянул нараспев: — «Я еще покуда холостой!»

Это была строчка из «Поднятой целины» — оперы, которую накануне, перед

отъездом, нам показали заезжие артисты.

— Пошли на перрон. Все наши там. Поезд уже на подходе...

2

Наше курсантское житье с первых дней учебных занятий было тревожным и

изнуряющим. Еще не успели обновить обмундирование, как вдруг объявили общее

построение. На плац вышел весь личный состав. Выступая на митинге, начальник

училища комбриг Журавлев заявил:

— Все больше и очевиднее, товарищи, что вторая мировая война становится

фактом. Германия напала на Польшу. Государство чванливых и надменных шляхтичей

разваливается на глазах. Бездарные польские правители бросили свою страну и свой

народ на произвол судьбы, на растерзание захватчикам. На востоке Польши двадцать

лет гнули спины на панов миллионы наших единокровных братьев — украинцев и

белорусов, отторгнутых белопольскими шляхтичами от своей родимой земли. Теперь к

ним идет освобождение. Красная Армия выступила в поход за освобождение народов

Западной Украины и Западной Белоруссии! [14]

Комбриг переждал, пока стихнут дружные аплодисменты, продолжил:

— Вместе с тем нельзя не учитывать обстановки, которая складывается на западе,

на нашей новой границе. Мы должны быть всегда начеку, оберегать свою родную

страну. Особенно обращаюсь к молодым курсантам. Легких дорог не ищите — их на

воинской службе не бывает. Каждый должен быть всегда готовым открыть

артиллерийский огонь по буссоли 15—00 или 45—00.

Это он о наводке основного артиллерийского прибора в сторону опасных очагов

войны — фашистской Германии и империалистической Японии, угрожавших мирным

народам. Наш начальник ни словом не обмолвился про договор о ненападении между

нашей страной и Германией, который был заключен менее месяца назад и о котором

еще ходили разные толки.

На другой день стало известно, что мы ежедневно будем заниматься по

одиннадцать — двенадцать учебных часов, не считая времени на самоподготовку.

Замела, завьюжила зима. Труднее стало на занятиях в поле, в артиллерийском и

автомобильном парках. И вдруг — война с белофиннами. Заговорили о «линии

Маннергейма», неведомой до сих пор. Узнали, что в гарнизонном госпитале на улице

Каляева появились первые раненые и обмороженные.

Этим отнюдь не ограничилось наше соприкосновение с событиями на далеком

Карельском перешейке. В один из дней по улице промаршировали курсанты пехотного

училища. Одна рота, другая...

Мы прильнули к окнам, с любопытством рассматривая своих сверстников-

пехотинцев. Они шагали в шлемах-буденновках, на которых припорошенные инеем

штыками торчали острые шишаки. На плечах в такт шагам колыхались лыжи. В глаза

бросались лейтенантские кубики на петлицах курсантских шинелей.