Чердак дядюшки Франсуа - Евгения Яхнина

— Она не была бы дочерью Франсуа Гийу, если бы эти слова до неё не дошли, — многозначительно произнёс Клеран.

— Я всё поняла, — сказала с достоинством Катрин. — И запомнила!

Глава третья

Мишель и Катрин

Декабрьское солнце ярко светило, заливая своими лучами чердак и дядюшку Франсуа, склонившегося над верстаком. Работая, он насвистывал какую-то песенку.

Катрин выглянула из кухни и, убедившись, что отец один, вошла в комнату. Кокетливый фартук девочки сверкал белизной. Голову украшал кружевной чепчик.

— Чего это ты вырядилась? — спросил отец.

— Мишель не приходил?

— А разве Мишель собирался зайти? — небрежно бросил отец, не поднимая головы от работы.

— Да, по одному делу, — с важностью ответила Катрин и снова скрылась в кухне.

Мишель Менье, рослый четырнадцатилетний мальчик, не заставил себя долго ждать. Возвращаясь из лицея, он по дороге домой забежал на чердак дядюшки Франсуа.

Вежливо поздоровавшись с Франсуа, он стал переминаться с ноги на ногу, но ничего не говорил.

— Тебе, наверное, нужна Катрин? — добродушно улыбаясь, спросил дядюшка Франсуа.

— Да, у меня к ней дело, — нерешительно объяснил мальчик.

— «Дело, дело»! Всё-то у вас дела! Ну, так пройди к ней в комнату.

«Хороший наследник у Жака! Красивый, стройный, мужественный! А какой умница! Всё понимает. Кажется, в нём сочеталось всё лучшее, что есть в Бабетте и Жаке», — подумал Франсуа, провожая Мишеля взглядом, полным нежности.

Каждый раз, когда Франсуа глядел на Мишеля и Катрин, он не без тайной радости и надежды думал: «Эти дети как будто созданы друг для друга! Уже и сейчас видно, что они составят такую же чудесную пару, как Жак и Бабетта, а когда-то я и Леони». И, как бы отвечая Жаку, с которым вёл мысленно бесконечный спор, возражал: «Знаю, знаю, вы с Бабеттой думаете не о том, о чём я. Вы хотите поженить Ксавье и Люсиль. Ну, что же, я не против. Совсем даже не против. Но надо подождать. Пусть сначала Ксавье кончит учиться. Я слишком горд, чтобы допустить его брак, пока он не встал на ноги. И без него у Жака семья большая. А впрочем, пока мы за них решаем их судьбу, они, кажется, сами ещё не знают, чего хотят. То они как будто вот-вот придут просить нашего благословения, то так себя ведут, что поневоле закрадывается сомнение: а вдруг они вовсе и не любят друг друга? У Люсиль ещё, пожалуй, более открытый характер, а Ксавье и вовсе не поймёшь. Вот Катрин — другое дело. Дома ей недостаёт женской ласки. Ей нужна мать, сестра. Что может быть для неё лучше, чем дом Бабетты и Люсиль. Но беда в том, что Бабетту и Жака беспокоит сейчас одна Люсиль. Ну, а если помечтать, — что может быть лучше, если и Ксавье и Катрин найдут счастье в семье Жака!»

Франсуа горячо любил сына, встречая с его стороны самую нежную ответную любовь. Но с Клераном, который был для Ксавье с самого его детства вторым отцом, юноша, пожалуй, дружил больше. Политические интересы Клерана, борца по самой своей натуре, находили больший отклик в душе Ксавье, чем расплывчатые взгляды мягкого и уступчивого отца.

Порой дружба Ксавье и Клерана немного уязвляла Франсуа. С годами она становилась всё крепче, и Франсуа с болью в душе видел, как в политических спорах, которые велись на чердаке, Клеран и Ксавье оказывались единомышленниками.

Пока Франсуа предавался размышлениям, в комнатке Катрин шёл такой разговор:

— Здравствуй, Катрин!

— Здравствуй, Мишель!

— Ну, как она?

— Посмотри, мне кажется, ей лучше…

— Лучше?

— Взгляни на неё… Но прежде скажи… ты ничего не замечаешь?

— Замечаю? Что?.. Где? Что случилось?

Мишель с недоумением оглядел стены, пол, даже, задрав вверх голову, скользнул взглядом по потолку.

Немного разочарованная, Катрин всё же не могла удержаться от весёлого смеха.

— Глупенький! Да ты не туда смотришь! Вот, погляди!.. — И, сконфуженная, она ткнула пальцем в свой кружевной чепчик. Никто не знал, скольких трудов стоило соорудить его из кусочков батиста и кружев, найденных в вещах покойной матери.

— А-а… чепчик! — протянул он. — Это очень красиво. И ты в нём ещё красивей.

Последние слова Мишель произнёс так искренне, как нечто само собою разумеющееся, что Катрин вспыхнула словно маков цвет. Чтобы справиться со своим смущением, она решила перейти к делу.

— Вот она!

Завёрнутая в белую тряпочку, на постели Катрин лежала больная канарейка.

Ловкими движениями Мишель развернул тряпку и начал проделывать какие-то манипуляции с птичкой, поглаживая её перебитое крыло, и вновь перекладывал её тельце мягкой тряпкой. Канарейка еле слышно попискивала.

Затаив дыхание, Катрин следила за движениями своего друга.

— Будет летать! — уверенно сказал Мишель, водворив канарейку на место. — Ну, теперь я побегу, мама меня хватится, а я здесь…

Катрин, притихшая и умилённая, неожиданно для себя самой сказала:

— Какие у тебя ловкие руки! Так бы и смотрела, как ты ими работаешь! Ты будешь замечательным врачом!

В глазах Мишеля появилось довольное выражение. Это была лучшая похвала, какой он только мог ждать. Да ещё от Катрин! От капризной Катрин!

Дружба Мишеля и Катрин началась ещё, когда оба были совсем маленькими. С годами она крепла, хотя характер у Катрин, по мере того как она взрослела, становился всё более капризным, задиристым, непокладистым. Франсуа только руками разводил: «И в кого она такая уродилась? Покойная Леони была кроткая как ягнёнок. А Катрин…» Дочери же он говорил: «Смотри, Катрин, если вовремя не исправишься, будет беда! Как ты жить будешь с таким характером? Не то что других, ты и себя не каждый день любишь!»

Добрая по натуре, Катрин была очень неуравновешенна и порой, неизвестно почему, начинала «чудить». В такие дни она делала всё наперекор своим близким. Меж тем она любила и почитала отца и с женской чуткостью старалась сделать всё так, чтобы он не чувствовал себя инвалидом. То незаметно подсунет отцу мягкую туфлю, то башмак для его единственной ноги, то насыплет табак в трубку, чтобы она была у него всегда готовая, под рукой. Когда же Катрин «чудила», Франсуа ей не перечил и только руками разводил. Даже в обращении с Мишелем, которого она ставила превыше всех, она в такие дни не всегда была ровна. Так и норовила его поддеть.

Однако, когда Мишель начинал рассказывать ей о том, как он будет врачом и своим врачеванием поможет беднякам, которые не могут себе позволить роскоши лечиться за деньги, Катрин слушала затаив дыхание, не перебивая его, как бы долго он ни говорил. Его родителям нелегко платить за учение в лицее, но зато, когда он кончит лицей, а потом ещё получит настоящее медицинское образование, он воздаст им сторицей. Мама уже сейчас боится подагры. Но сейчас-то она молода, а вот когда она состарится, Мишель будет доктором и найдёт средство, как лечить эту болезнь, которая так рано приковывает пожилых людей к постели. Как жаль, что учение требует стольких лет! Ведь привратник дома, где они живут, может умереть, так и не дождавшись, пока Мишель станет врачом: уж очень он плох здоровьем. А с каким терпением лечил бы его Мишель!

Такие разговоры происходили часто между детьми. И сегодня Катрин, как всегда, жадно слушала своего друга и только изредка спрашивала:

— А мой отец? Когда ты выучишься, ты ему поможешь?

— Ну конечно. Я сделаю ему такую искусственную ногу, что никто не отличит её от настоящей…

— А разве такие бывают? — с замиранием сердца спросила Катрин.

— Сейчас их нет, но когда я стану доктором — будут. А не будут, так я придумаю сам!

— Мишель! — восхищённо произнесла Катрин. — Какой ты замечательный, Мишель!

— А знаешь, почему меня назвали Мишелем? — с оттенком гордости спросил мальчик. — Я и сам узнал только недавно…

— Почему? Расскажи!

— Отец встречал много людей, которые потом стали знаменитыми, и мы даже учили их имена на уроках истории… Но меня родители назвали не по имени какого-нибудь прославившегося человека, а в честь простого рабочего, которого отец полюбил на всю жизнь за его честность, бесстрашие и стойкость.

— Кто же это был? Как его звали? Мишель, а по фамилии как?

— Его звали Мишель Гамбри… Было это в апреле тысяча семьсот восемьдесят девятого года, месяца за три до того, как пала Бастилия. Среди парижских фабрикантов самым лютым врагом рабочих был владелец обойной фабрики Ревельон. И вот когда стало уже совсем невтерпёж от притеснений Ревельона, Гамбри вместе с другими рабочими пошёл к особняку фабриканта. Они потребовали, чтобы им платили больше и не заставляли так много работать. Рабочие прихватили с собой на всякий случай палки и жерди, а Ревельон попросил у правительства хорошо вооружённых солдат. Борьба была недолгая и неравная.

Зачинщиков арестовали, и Гамбри и его товарищи были повешены на Гревской площади. От свидетелей того, как палач исполнил позорный приговор, отец слышал, что Гамбри не дрогнув пошёл к приготовленной для него петле.