Казанова - Ёжи Журек

Как этому уродцу удалось настолько его опередить? Где слыхано, чтобы пони обскакал резвого жеребца? Он ведь еще не совсем сдурел. В своем уме как-никак. Способен отличить реальность от видения. А если это все же видение — неужели судьба столь жестока к нему, что ничего лучше не могла предложить? К примеру, соблазнительную красотку — сколько раз так бывало. Даже безумному воображению не обязательно должна являться такая мерзость. Нет, не ради призрака он готов смириться с тем, что пропотеет рубашка, размажется по лицу косметика, безнадежно испортятся парижские туфли, не ради фантома превратился в задыхающееся чудовище, вооруженное дубиной. Это был живой карлик, из костей и крови, тот самый, что не так давно пустил ему кровь и пересчитал кости. Где же он: нырнул в какую-нибудь щель или притаился за углом?

Казанова опять припустил бегом, но тут же остановился. В водосточных трубах гудел тающий снег. Может, он этот гул принял за топот? А подпрыгивающая фигурка в конце галереи? Уж не собака ли это была, большой пес, испугавшийся звука торопливых шагов по лестнице? Человек, а тем более карлик, не мог так молниеносно исчезнуть. Испарился, что ли?

Джакомо перегнулся через балюстраду и все понял. Карликов было двое. Один — вероятно прежде прятавшийся за дверью — бежал теперь по двору к калитке, едва заметной в стене, увитой плющом. Второй поспешал в ту же сторону по галерее. Двое. Как он сразу не догадался. В театре под ногами вечно путалось несколько коротышек, да и у Катай тогда была по меньшей мере парочка, только ему из-за этой курвы бельмом застлало глаза. Двое. Два карлика. Крепко сжав в одной v руке полено, а в другой — шпагу, Казанова помчался обратно вниз.

Но догнать их здесь, на огромном, похоже, монастырском дворе, нечего было и думать. Джакомо достиг лишь середины двора, а карлики уже добежали до калитки, повисли на ручке, вцепились в нее так крепко, что не выпустили, даже когда калитка распахнулась, отшвырнув их к каменной ограде. Ни-чего, однако, им не сделалось: подталкивая друг друга, они перекатились через высокий железный порог и были таковы.

Улочка оказалась неожиданно узкой — венецианца этим никак нельзя было бы удивить, но человек, полагающий, что уже более или менее знает город, удивился. Узкая и пустая. Карликов и след простыл. Стены глухие, не спрячешься, значит, махнули влево, куда сворачивала эта улочка либо начиналась поперечная. Джакомо не раз случалось удирать по таким улицам, и их хитрости были ему известны. Поворот. Но за углом — никого. Если не считать двух тощих облезлых псов, вяло вырывавших друг у друга какой-то кровавый ошметок. Неужто? Казанова был слишком зол, чтобы такое предположение могло его рассмешить. И все же он не зря сюда свернул. Его взору представилось нечто весьма любопытное. Карета. Черная карета, стоящая поперек улицы. На козлах неподвижный, как изваяние, кучер в малиновой ливрее. Кого сюда черт принес? Весь обзор загородили; карлики наверняка этим воспользовались. Джакомо чуть замедлил шаг, спрятал полено за спину: как-никак он не варвар…

Да, он не ошибся. Поравнявшись с таинственным экипажем — занавески плотно задернуты, пускай, кто за ними, его не интересует, у него есть дела поважнее, — Джакомо снова увидел в конце улочки знакомые фигурки. Теперь им не уйти. Бросился было бегом, но внезапно распахнувшаяся дверца кареты больно ударила его по плечу. Черт, еще кто-то нарывается на неприятности? Уж не та ли это карета, на которую он обратил внимание раньше, возле базарной площади? А если?

— Осторожнее, дорогой, сегодня ужасно скользко.

Боже, да ведь это… Нисколько не удивленная, пламенно улыбающаяся. Впрочем… сколь горячо это пламя, ему чересчур хорошо известно. Любезничать он не станет, не видит оснований. Эти стервецы сейчас убегут.

— Чего надо?

Катай ответила не сразу — возможно ошеломленная его грубостью. А может быть… Никогда не известно, почему она поступает так или иначе. Да ему и не интересно, надоело ломать голову, разгадывая сложную натуру этой шлюхи. Карликов уже не догнать. Минуточку… да это же она их подослала, велела таким странным образом заманить его в западню. Опять что-то замышляет. Зря теряет время, даже талера из него не вытянет.

— Залезай. Холодно.

Джакомо нагнулся, прислонил дубину к подножке кареты. Если она задумала очередную пакость, пусть знает, что он не безоружен. И не намерен исполнять ее желания. Хотя еще минуту назад как ошалелый гонялся за карликами — ради ее прихоти, оказывается. Нет уж, конец. Schlup. The end.

— Больно было? Очень?

Он почувствовал ее руки на голове, шляпа плавно опустилась на пол кареты. Ох! Длинные тонкие пальцы гладили его как никогда нежно. И дрожали — да, да, дрожали. Все-таки ее проняло. Совесть заговорила. Раз так, пожалуйста, он ей ответит. Покажет, что получил вместо ее ласк. Решительно сорвав парик, наклонил голову, чтобы она увидела темный шрам над ухом. Прошу. Достаточно? Поглядела и хватит.

— Боже!

Поразительно: в ее голосе непритворное сострадание. Что за перемена? Играет новую роль или действительно что-то случилось? Этот черный наряд, черная карета…

— Есть раны, которые болят сильнее, чем разбитый череп, — сказал Джакомо, натягивая парик и шляпу. Он почувствовал, что готов снова наделать глупостей, но эти пальчики, эти слезы в голосе… С хрустом расправил плечи. Пускай пальчики найдут себе другое занятие, а голос застрянет в глотке. Или пусть быстро выкладывает, что ей нужно. Ведь что-то наверняка нужно.

— Произошло недоразумение, Джакомо, поверь, роковое недоразумение…

Да уж: рок в образе большеногого чурбана. Нет, он не желает слушать этот вздор.

— Подожди.

Привстала, чтобы его удержать. Сейчас бы сорвать с нее эти меха и тяжелые ткани: в такой позе — подавшаяся вперед, смиренно склонившая голову и выпятившая задницу, — она вполне могла бы принять в себя соблазнителя. Или даже двоих.

— Я… Я хотела попросить тебя сохранить эту историю в тайне.

Кажется, он не ослышался… пожалуй, стоит задержаться.

— Для меня это очень важно. Прошу тебя, Джакомо.

— В монастырь собралась?

Она громко рассмеялась, уже уверенная, что своего добилась. Теперь надо было бы уйти, да мешало любопытство. Кого боится эта тигрица, готовая издеваться надо всем на свете? Один черт знает, кто еще пользуется ее прелестями.

— Мы останемся друзьями, верно?

Это только ничего не значащее вступление. Джакомо поставил ногу на подножку.

— То есть?

— Мне очень важно, чтобы ты не проговорился.

— Ты меня оскорбляешь.

А в душе расхохотался. Он бы с превеликим удовольствием раструбил об этом на всех углах, если б не боялся сам показаться смешным.

— И важно сохранить с тобой дружбу.

— Сколь важно?

Начался торг; оба это поняли. Катай не отводила взгляда.

— Я сделаю все, что ты захочешь, Джакомо.

Кровь ударила Казанове в голову. Ого! Что ж, тогда проверим, правду она говорит или надумала в очередной раз его провести. Все так все. Но — прямо сейчас, сию же минуту. Зачем откладывать жертвоприношение на алтарь дружбы? Алтарь, конечно, твердоват, но бывает и хуже. Да и у них обоих немалый опыт — только что не совместный. Пусть наконец эта шлюха и ему покажет, на что способна. Он не будет ломаться, облегчит ей задачу. Дружба так дружба. Оттолкнувшись от подножки, Казанова пулей влетел в полутьму кареты. Захлопнул дверцу — в конце концов, действительно холодно, тут она не соврала, — и, незаметно проверив, не затаился ли под диванчиком полк горбунов с палицами, с размаху по плечо засунул руку под платье. Дружба осла со змеей не может быть ни дешевой, ни банальной. О, братья-мстители! Его рука ощутила нечто влажное и теплое, жесткое и мягкое одновременно — нечто отнюдь не банальное. И уж никак не дешевое, в чем, впрочем, он имел возможность убедиться.

Она не противилась, но и не помогала. Ладно, пускай. И такое блюдо по-своему вкусно… только не терять головы! А насчет дружбы, дуреха, лучше бы помолчала. Она об этом понятия не имеет. Как и о многих других, по-настоящему тонких материях. Взять хотя бы ее духи — резкие, как дыхание ада или чад подгоревшей капусты. Провинциальная интриганка, гусыня, которую только на вертел насадить, ледышка, снежная баба с глазами-камушками и руками из прутиков. Зато главного из него слишком быстро не вытрясет. Пускай будет ледяная.

Однако, искусно изображая возбуждение, ураган страстей, подогреваемый злобой и жаждой мести, он по-настоящему распалился и вскоре убедился, что и она оттаивает. Засопела — тихо, потом громче; ноги, дивные ноги взметнулись, аж посыпались искры и предостерегающе зазвенели стекла в дверце. Однако большего ему не дано было добиться. Едва он уткнулся лицом в ложбинку между обнаженными грудями, а рука потянулась к ощутимо твердеющей печатке, готовой скрепить договор о том, что Катай именовала дружбой, как она крепко обхватила его голову и пробормотала что-то невнятное.