Набат - Цаголов Василий Македонович

Признаться комиссару?

Зачем? Разве в душе он не комсомолец?

Промолчать?

Завтра сержант попросит членский билет. Что тогда?

Придумает: забыл билет дома, пришлют.

Значит, обмануть?

Трус.

А в чем его вина? Почему ему нужно бояться правды? Он же не верит в виновность отца.

— Возможно, вы знаете, сколько еще немцы будут наступать? Когда я слушаю радио, то затыкаю уши, — еще тише проговорил Яша. — Лучше бы не говорили ничего…

Взгляд Асланбека переметнулся на комиссара: что он скажет? Конечно, скроет правду, ему надо в красноармейцах поддержать боевой дух.

— В прошлую ночь фашисты пытались бомбить Москву, — в голосе комиссара ни тени встревоженности.

— Бомбили?! — одессит вытянул шею. — Москву?! — стиснул кулаки. — Столицу?

Асланбек расстегнул воротник гимнастерки и повел головой: да что это такое?

Застучало вдруг в висках, и комиссар опустил голову, подумав, что хорошо бы успеть отдохнуть до рассвета. Он почувствовал на себе взгляды красноармейцев, резко поднял голову: одессит смотрел не моргая, Асланбек — вприщур. Лицо осетина выдавало его состояние.

— Да… Но зенитчики отбили налет… Сто пятьдесят самолетов прилетало и только один прошел!

Неужели правда? Почему об этом умолчал лейтенант? Как им удалось долететь? Где были наши летчики? Что получается? Война только началась, а немец уже захватил Украину, Белоруссию… Так он и к Москве придет. Какая у Гитлера сила, если заставил отступать Красную Армию?

— Ишь, куда метят, в самое сердце, чтобы им захлебнуться.

Одессит влез к Асланбеку, устроился у него в ногах.

Комиссар снял фуражку, вытер платком высокий лоб, положил локоть на край нар.

— Я ничего не хочу скрывать от вас, — он сделал небольшую паузу, — над Родиной нависла серьезная опасность… Фашисты готовились к войне давно. Так-то. Ну, отдыхайте, а завтра соберемся и поговорим, — комиссар надел фуражку, пошел к выходу.

У дверей задержался. Собственно, он так и не увидел, сына, а Славка рядом, в этой казарме, лежит на нарах, и может, тоже с открытыми глазами.

Переборол себя и вышел из казармы.

Асланбек проследил взглядом за комиссаром, и когда за ним закрылась дверь, спрыгнул с нар, затопал через казарму, пронесся мимо дневального, вылетел во двор.

Комиссар разговаривал с младшим лейтенантом: в нем Асланбек узнал по повязке дежурного.

— Что случилось? — строго спросил комиссар.

— Скрыл. Вчера.

Асланбек часто дышал, и это мешало ему сосредоточиться.

— От сержанта…

Комиссар перевел взгляд на дежурного, и тот, понимающе кивнув, оставил его с бойцом.

— Расскажите все по порядку, — комиссар взял Асланбека под руку, попросил:

— Только, пожалуйста, спокойнее.

— Меня исключили из комсомола, — у Асланбека упал голос, — еще дома… В райкоме.

— Понятно. Вы в чем-то провинились?

— Я сын арестованного.

— Это не совсем ясно. Других причин не было?

— Нет! — горячо воскликнул Асланбек. — Секретарь райкома настоял: «Каруоев сын врага». Никого не захотел слушать.

— Ясно. А вы обжаловали?

— Нет, — поднял голову Асланбек. — А потом отец…

— Отец отцом, — перебил его комиссар. — Сердцем, умом вы комсомолец? Или вы обиделись на комсомол? На Советскую власть?

— Никак нет.

— Вот и хорошо. Надеюсь, воевать будете, как требует от вас воинский долг?

— Конечно. Отец мой коммунист с девятнадцатого года.

— Вы же говорите, что он арестован?

— Все равно он большевик.

— В таком случае скрывать об отце не следовало. От командира секретов нет… Получается, вы струсили, испугались сказать правду сержанту. Придется вам извиниться…

— Не могу…

— Вот оно что… Ему с вами в атаку идти, в рукопашную, он должен быть уверенным в каждом бойце. Каждый боец…

— Правду ему скажу, а извиняться не буду!

— Разве извиняться позор?

— Что я могу сделать с собой?

— Мужчиной надо быть, горцем, — жестко сказал комиссар.

Дорваться бы до фронта, там бы он доказал, на что способен. Имя отца ему дороже всего на свете и он не посрамит его. Что касается Родины, так он скорее погибнет, а ее не предаст. Как он будет сейчас клясться в этом комиссару? Честность, преданность, сказал взводный, проверяются в бою.

— Я мужчина!

— Верю… Знаю, что не подведете.

Впервые Асланбек посмотрел комиссару прямо в глаза, не скрывая, что хотел бы убедиться в искренности его слов.

Вернулся Асланбек в казарму, чувствуя на сердце некоторое облегчение. Конечно, кто-то может усомниться в нем из-за отца, но он выдержит, не сломится под тяжелой ношей. Отец закалял…

Взобрался на нары, лег на спину, руки подложил под голову, но тут же вынырнул одессит, не дав опомниться, затараторил.

— Нет, ты видел комиссара? Разве это политический деятель? Худой, длинный… Скажи, браток, ты кинешься за ним в штыковую? Нет? Я так и знал, — поспешно воскликнул одессит, не дав Асланбеку и рта открыть. — Да я его самого схвачу в охапку и поволоку в атаку. Послушайте, а как вас величать? Вдруг вы человек с высшим образованием, а может, ваш папа начальник, а я по своей невоспитанности тыкаю вас. Так вы заранее и великодушно извините, уважаемый гражданин…

Говорить не хотелось, голос одессита раздражал, и Асланбек решил не отвечать, авось да отделается от него. Однако сосед оказался назойливым, нудным голосом спросил:

— Будем в жмурки играть?

Кончиками пальцев нежно провел по тонким усикам.

Асланбек не отозвался. Неужели ему придется жить с ним под одной крышей? Надо проучить его, иначе не будет от него покоя.

— Вы не желаете открыть ротик и произнести «а»?

Ох-хо, как у него не устал язык? Хотя языку ни в гору лезть, ни с горы спускаться.

— Слушай, дорогой, хватит! — не выдержал Асланбек.

— Слушай, дорогой, зачем хватит?

— У нас так говорят: «Болтун языком чешет, телом худеет». На тебе мяса нет, посмотри на себя, — сказал Асланбек и улегся.

Одессит засмеялся, и это показалось Асланбеку странным. Прищурившись, он снова свесился с нар и нарочито грубо проговорил:

— Ты ишак! Понимаешь?

— Ишак? Вот это животное. Ха-ха!

— Будешь смеяться — побью.

— Осторожно, вы можете испугать младенца, и он начнет заикаться. Вот нашлепаем немчуре по задику, тогда с вашего разрешения я напомню сегодняшнюю ночь. Так как вас величать?

— Сказал, уходи, ты надоел мне, — неожиданно для самого себя Асланбек вскипел, еще мгновение и соскочил бы с нар, ко хорошо, вспомнил комиссара. — Что тебе нужно?

— Ничего. Хочу познакомиться. Меня звать Яшей. Яков Нечитайло.

Подумал Асланбек, что сосед не умолкнет, но не драться же с ним сию минуту.

— Черт с тобой, зови Асланбеком. Про Осетию слышал? Из Северной Осетии я.

— Тю! — присвистнул одессит. — Надо же, счастье какое привалило мне вдруг. Да я, можно сказать, с пеленок мечтал встретиться с тобой, Аслан-Бек! Послушай, лучше будем тебя называть на иностранный манер, Беконом… И не думай возражать. Точка! Впрочем… Нет, к черту, пусть другие подражают трижды проклятым капиталистам. Ты восточный князь Бек, чтобы мне не дойти туда, куда я иду, если только говорю неправду. Это же звучит, ты донял? Бек без чалмы и халата. Не возражай, прошу, не возражай. Яша Нечитайло сказал, значит, точно! Бек, а твои соплеменники все еще живут во льдах. Да? Или как их там… в юртах!

Изучающе смотрел на соседа Асланбек. Интересно, заведись в Цахкоме такой человек, что бы делали его родственники? Увезли бы его далеко в ущелье, замуровали в пещере. Да от такого соседа разбежался бы весь аул. Да все цахкомцы за целый день не произнесут столько слов, сколько он сказал сейчас.

Усмехнулся Яша чему-то своему, и Асланбек повысил голос:

— Ты смеешься?

— Ей богу, нет.

Одессит перекрестился с самым серьезным видом.

Махнул рукой Асланбек, отвернулся от него.

— Князь, — канючил Яша.

Надо завтра успеть поменяться с кем-нибудь нарами, пока люди не узнали его. Не даст, видно, покоя.