Набат - Цаголов Василий Македонович

Завтра выложит сержанту всю правду о себе. Ему нечего стесняться. Вину отца возьмет на себя и искупит в бою. Если надо — ценой своей жизни. Родина в опасности, некогда разбираться в деле отца. Уверен, такое время еще настанет. А сейчас — война. Ему надо научиться метко стрелять, чтобы убивать врага. К этому советских людей вынудили фашисты.

Снова мысли перенесли его к отцу.

Знать бы, в чем ошибся отец? Только он не враг. Ошибся в чем-то, а народу своему не враг. Советскую власть он впитал в себя, жил ею, других учил, без устали говорил: «Дайте немного времени, и будем жить еще счастливее». Что же, говорил одно, думал другое? Нет, тысячу раз: «Нет!» Все вышло шиворот-навыворот. Почему? А боевые друзья? Он ведь делился, наверное, с ними своими думами. Почему молчали, не помогли разобраться? Может, не делился ни с кем? Нет, человек когда-то кому-то должен открыться.

Где он, что делает? Наверное, и ему не спится. Дома его руки всегда были заняты чем-то, и мать, бывало, терпит, терпит, а потом в сердцах скажет: «Да отдохни же», но он в отпет мягко улыбался: «Река в беге своем набирает силы».

Улегся Асланбек на левый бок, удобнее приладил ноющую ногу. Вот кто бы похвалил его, так это Дзандир. Когда в последний раз брат приезжал на каникулы домой, Асланбек чуть не силой увел его с собой в отару и там впервые услышал от брата о войне. Дзандир сказал, что если она застанет его в институте, то в первый же день уйдет добровольцем на фронт.

Вот бы встретиться с ним…

Снова перевернулся. Придавил нары широкой спиной, заложил за стриженую голову руки, уставился в электрическую лампочку, тускло мерцавшую под потолком, вспомнил слова сержанта: «Ага, и ты попал ко мне! Смотри, я люблю дисциплину, быстро обломаю твои колючки». Задрал кверху ушибленную ногу, усмехнулся.

Двухъярусные нары вытянулись длинными рядами. Новобранцы спали не раздеваясь, в ботинках, ослабив брезентовые пояса, сунув под голову тощие ранцы. Скатки в ногах караулили их беспокойный сон. Кто-то вздохнул протяжно, ему ответили тихим стоном.

По казарме растекался густой запах кожи и складской затхлости. Спать не хотелось.

Вот и пришла к нему первая казарменная ночь. Когда-то он мечтал о ней. Та, другая, была нарисована им в радужных красках, а эта — холодная, неизвестная, неуютная; тоскливо.

Враг ворвался с огнем и мечом. Когда они попадут на фронт? Перебрав в памяти все слышанное за день, он не нашел ответа и разочарованно вздохнул. Как его далекие предки, свободолюбивые горцы, никогда ни перед кем не склоняли головы, так и он не сделает этого, предпочтет смерть позорной покорности врагу. Нет, не о любви к родине и ненависти к врагу, не о чести говорить с ним надо, ему хотелось знать о войне все, а не только как погибают герои. Но за целый день никто не мог толком объяснить, какая она, война. Страшила не сама смерть — пугала неизвестность. Он знал, как повести себя, если в горах повстречается стая волков, если окажется в берлоге медведя. А вот война для него — тайна.

Всплыли в памяти безжалостно бьющие слова диктора: «Наши войска после ожесточенных и кровопролитных боев, измотав силы противника, отошли на новые рубежи». Он выговаривал горькие, разящие слова четко, словно наступали не немцы, а Красная Армия гнала противника.

Его мысли прервал торопливый голос дневального:

— Товарищ полковой комиссар…

— Отставить! Вы же разбудите людей.

Асланбек привстал, посмотрел на выход. Дневальный, не отрывая руки от виска, щелкнул каблуками, отступил в сторону, понизив голос, проговорил:

— Виноват, товарищ полковой комиссар.

Улегся Асланбек, закрыл глаза. Во рту пересохло: это случалось с ним, когда он был сильно и неожиданно взволнован.

Заложив руки за спину, комиссар медленно пошел в глубь казармы, а за ним, словно тень, — дневальный.

— Останьтесь, — коротко приказал комиссар.

— Есть! — дневальный круто повернулся на месте и на цыпочках вернулся к выходу.

Комиссар шел неслышным шагом, останавливался у нар и, пригнувшись, всматривался в лица спящих. Со стороны казалось, ищет кого-то, и Асланбек украдкой наблюдал за ним.

Но вот шаги приблизились, и он притворился спящим. Комиссар остановился. Боец слышал его близкое ровное дыхание и сильнее зажмурил глаза. Комиссар улыбнулся, мягко спросил:

— Почему не спите?

Открыл глаза Асланбек, что оставалось ему делать. На него смотрел комиссар. Он сделал порывистое движение, чтобы соскочить на пол, но комиссар удержал его легким прикосновением:

— Лежите.

Где он слышал этот голос? Не мог вспомнить, кажется, у Николая Петровича, учителя литературы, такой голос.

— Надо вам уснуть.

— Не могу, думаю!

— То, что вы думаете, — хорошо. О чем же?

— О войне думаю… Созур, брат мой, в армии служит. У меня есть еще два брата.

— О, какой вы богатый. А я у матери один.

— Это плохо, — забыв об Уставе и кто перед ним, Асланбек обхватил колени руками.

— Вот как! — комиссар покачал головой. — И у меня — сын.

Расчувствовался Асланбек, — словно дома, перед очагом, в кругу семьи сидел.

— У нас в горах говорят: «Один — это проклятие».

— Откуда вы родом?

— С Кавказа.

— Кавказ очень большой.

— Из Осетии… В горах мы живем. Вот наш аул, а наверху ничего нет, только небо. — Асланбек живо представил себе вершины, снежные, залитые утренним солнцем, и поднял над головой руки:

— Высокие горы, красивые.

— Знал я одного осетина, учился с ним в академии. Томаев Каурбек.

— Томаев. О, известная фамилия.

— Хороший был товарищ, — комиссар улыбнулся чему-то своему.

— Спасибо, товарищ комиссар!

— За что?

— Вы похвалили осетина.

Комиссар положил руку Асланбеку на колено.

— Мой народ хороший, товарищ комиссар.

— Как ваша фамилия?

— Каруоев, Асланбеком меня звать.

— Так-так… Ну, ладно, отдыхайте, товарищ Каруоев, — поздновато уже.

Комиссар сделал шаг, остановился:

— Гордитесь своим народом… — улыбка осветила его круглое лицо. — Смотрите, не подведите его.

— Никогда! — повысил голос Асланбек.

— Тсс… Спите.

Рядом с комиссаром появился сосед Асланбека с нижних нар: он прибыл с другой командой, и они не успели еще познакомиться. Прежде чем обратиться к комиссару, сосед поправил сползшую набок пилотку, одернул гимнастерку, расправил плечи.

— Разрешите спросить, товарищ комиссар?

Не сразу ответил комиссар, на мгновение задумался: «Нехорошо получается, пришел на сына взглянуть, а людей разбудил. А зачем было к сыну идти? Нервы ваши сдают, товарищ Ганькин, никуда это не годится».

— Говорите.

Комиссар взглянул на красноармейца.

— Душа разрывается. Как там наши? — с болью в голосе спросил красноармеец.

Комиссар заложил правую руку за спину, а другую положил на нары. Он сердцем чувствовал, что красноармеец с юркими глазами и тонкими усиками заставит его сказать все, что он сам знает о войне. А имеет ли он право что-то скрывать? Война всенародная, и правду о ней знать должны все. В горькой, жестокой правде закаляются характеры настоящих людей.

Он сам вчера эти же слова, с той же озабоченностью, произнес в кабинете начальника политуправления округа, и с неменьшим нетерпением ждал ответа…

— Наступают — отступают, — проговорил тот.

Наступают — отступают… Чужие, не свои слова. А кто может сказать четко, определенно о делах на фронте, о том, что там творится? Каждый боится признаться самому себе, что он не знает, сколько будут продолжаться ожесточенные бои, после которых все же приходится оставлять села, города…

— Мне трудно разобраться, — произнес новобранец. — Что творится?

— По произношению вы из Одессы, — сказал комиссар. — Как ваша фамилия?

— Да. Из моей Одессы. Какой город! Красавец! А море… Боже мой, как только Айвазовский не сошел с ума… Фамилия моя — Яша Нечитайло.

Асланбек отметил про себя: «Ну и говорун». Однажды дома он попал в среду незнакомых мужчин, вмешался в их разговор и тут же услышал замечание, которое никогда не забудет: «Болтливость юноши, что иноходь жеребенка».