Набат - Цаголов Василий Македонович

Перевела мать дыхание, и он ушел в свою комнату.

Когда Дунетхан заглянула к нему, он выдвигал ящики письменного стола, что-то искал.

— Нана, где мои значки?

— Значки?

— Да… А, вспомнил, в шкатулке.

Поверх морских ракушек (он школьником ездил в пионерский лагерь на берег Черного моря) лежали значки «ГТО» и «Ворошиловский стрелок».

— Зачем они тебе?

— Надо, нана, пусть знают, что Асланбек Каруоев, сын Хадзыбатыра, умеет стрелять!

Вздохнула мать, прошептала:

— Господи…

Асланбек же обрадовался, как ребенок:

— Вот хорошо, что нашлись!

Недолго думая, нацепил значки на черную сатиновую рубаху. Что же он еще должен был сделать? Да, оставить записку. Тут же, стоя, размашистым торопливым почерком набросал карандашом в тетради: «Залина, я ушел на фронт. Жди меня. Асланбек». Записку положил на чернильницу. Попросить мать передать записку постеснялся, надеялся на то, что сама обнаружит и отнесет Залине.

Во дворе его ждала мать с хордзеном.

У ног вертелся пес, Асланбек порывисто притянул его к себе. Небо посерело. Молча дошли до калитки. Постояли. О чем было говорить? Молча обнялись и, когда он уже был готов повернуться к ней спиной, — повисла на нем, зарыдала.

— Нана, не надо… Разве в доме случилось несчастье?

— Боюсь…

— Ничего не случится со мной.

— Береги себя.

— Ну, конечно.

— Не простудись.

— Что ты!

— Встретишь наших, кланяйся.

— Обязательно. Пойду, нана.

— Иди. Пусть от тебя к нам доходят хорошие вести, и чтобы ты не задержался в пути, когда пойдешь назад, домой.

— Да, нана.

Неумело поцеловал ее, вскинул на плечо хордзен и зашагал по дороге…

Утром пришел бригадир, присел к столу, повертел в руках записку Асланбека, подумал о том, как бы успеть собрать сено в копны, а уже к зиме поближе вернутся из армии мужчины и перетащат к аулу: вспомнил, что в ларек до сих пор не завезли керосин, соль…

Отодвинул Тасо записку к массивной стеклянной чернильнице и, опершись о край стола, встал, засунул большой палец за широкий ремень, расправил гимнастерку. И ремень с надраенной бляхой-звездочкой, и темно-синюю гимнастерку ему подарил дальний родственник, служивший летчиком где-то на Севере.

— Ну, вот что, Асланбек поступил как настоящий большевик!

— О господи, да какой же он большевик! Ребенок он еще.

— Я говорю — большевик, мне лучше знать. Гордись им, такой никогда не подведет Советскую власть.

Бригадир взял записку.

— Отдать Залине, как ты думаешь?

Она пожала опущенными плечами, потом подняла голову.

— Не надо, оставь.

— Джамбот боится породниться с вами… Как же, Асланбек — сын арестованного… Ну, ничего, Дунетхан.

Понурив голову, Дунетхан поплелась за ним через двор, постояла у калитки.

— Нелегко тебе, Дунетхан, но ты не сдавайся. Поддашься — пропадешь. Ты думаешь, мне… В отару вместо Асланбека попросилась Залина, а с ней ушел внук Муртуза. Получи утром у кладовщика муку. Твоя очередь печь хлеб косарям и сама же отнесешь, не забудь прихватить кувшин кваса.

Дунетхан рассеянно слушала бригадира, он даже не мог утешить ее. Видно, не сердце у него, а камень, если отправил на войну единственного сына. Не сдержалась, всхлипнула. Бригадир почему-то махнул рукой и ушел, выставив вперед правое плечо, чуть ссутулившись.

Испекла Дунетхан хлеб, отнесла косарям и к вечеру вернулась в аул, подоила коров, загнала в хлев скотину, дала им траву. Покончив кое-как с делами, устроилась перед очагом в летней кухне.

На улице послышалось цоканье копыт: кто-то поднимался по каменистой дороге; Дунетхан привстала, чтобы увидеть всадника, а он в этот момент, свесившись с коня, постучал в калитку. Одернув передник, хозяйка поспешила к нему, не сразу признав в нем Джамбота.

Он встретил ее тяжелым взглядом из-под надвинутой на глаза черной овчинной шапки.

Господи, какой он еще нанесет удар? Что ему надо?

Джамбот постукал кнутовищем по загнутому кверху носку чувяка, сдвинул шапку на затылок, сверкнул глазами.

— Ты отпустила Асланбека?

У него от злобы перекосилось лицо.

— Если с ним случится беда, то…

Вспомнил Джамбот, как однажды Хадзыбатыр унизил его в присутствии людей, назвал подлым человеком. А за что? Прогнал Джамбот Разенку с собрания. Тогда-то он поклялся самому себе отомстить Каруоеву и добился своего, пока того не посадили. «Оттуда не так просто возвратиться, — усмехнулся он, окинув Дунетхан взглядом, полным презрения. — Эх, если бы я мог открыть Асланбеку, сыну, тайну».

— При всем народе убью тебя… Спроси меня еще раз о нем, попробуй! — прошептала Дунетхан.

«Откуда он свалился на мою голову, чтобы его дети остались сиротами! Я не знаю, куда деться от горя, а он еще взялся угрожать мне».

— Ах ты… Волчья порода.

Сложив руки на груди, Дунетхан неожиданно закричала во весь голос:

— Люди!

Испугался Джамбот, хлестнул коня:

— У-у, сумасшедшая!

Во дворы выскочили соседи.

Никого не видела Дунетхан. Она с тоской смотрела на черные вершины гор: за ними Хадзыбатыр и сыновья. Никогда ей так не хотелось быть рядом с ними, как сейчас. Скоро ли они дадут знать о себе? А разве успокоят сердце матери их письма?

На следующий день с нихаса донеслось призывное:

— Люди! На нихас! На нихас!

Всю дорогу Дунетхан шла быстрым шагом, запыхалась.

Впереди медленно поднимался Джамбот, он оглянулся, узнал Дунетхан и сошел с тропы.

Из-под навеса мальчишки вынесли длинные скамьи, и старики во главе с Дзаге уселись на них. Те же из мужчин, что были помоложе, и женщины толпились в стороне, вопрошающе переглядываясь, пока бригадир не объявил:

— Гонца ждем из района, газету должен привезти.

Насторожилась Дунетхан, может, в газете сказано, что Красная Армия проучила немцев и войне конец? Тогда мужчины вернутся в аул с полдороги, а в ее доме нет свежего сыра, чтобы испечь пироги. Да разве же она хорошая хозяйка после этого? Правда, еще можно успеть заквасить вечернее молоко. Но этого мало. Ведь придется пригласить в дом всех мужчин. О баране сыновья позаботятся сами, выберут молодого, а если нужно, то и двух, трех… Для такого кувда никто не пожалеет отдать все, что имеет. Но почему Тасо так хмур? Должно быть, напрасны ее заботы. Окончись война — позвонили бы по телефону.

Кто-то из старших бросил на Тасо нетерпеливый взгляд, и бригадир, дернув правым плечом, в свою очередь, посмотрел в сторону глубокого ущелья, поросшего кустарником.

На высокой скале сидел Алибек и всматривался вдаль. В другой бы раз мальчишки восхищались его смелостью, а от взрослых непременно влетело. Теперь же все с нетерпением ждали, когда он объявит о появлении гонца. До боли в глазах Алибек обшарил всю дорогу, петлявшую по крутому склону. Только у самого аула она неожиданно выпрямлялась и раздавалась настолько, что могли разминуться дна всадника.

— Едет! — вдруг завопил Алибек.

Мальчишка сполз с камня и подбежал к обрыву. Туда же устремились собравшиеся на нихасе.

Десятки напряженных взглядов сопровождали гонца. Он оставил седло, и тотчас у него приняли взмыленного коня. Бригадир шагнул ему навстречу. Гонец извлек из-за пазухи газету, протянул бригадиру:

— Держи, просили тебя позвонить в райком.

— Не знаешь, зачем? — спросил Тасо и тут же устыдился.

Не дождавшись ответа, поднес газету к близоруким глазам, и по мере того как читал, у него насупливались брови, раз-другой дернулась впалая щека. Наблюдая за ним, Дунетхан прошептала молитву, прося бога уберечь людей от новой беды.

Старики раздвинулись и усадили гонца, он обнажил голову, задумался: его вид говорил людям, что привез он вести невеселые.

— Слушайте, товарищи… — Тасо стал читать: — «Граждане и гражданки Советского Союза!»

Куда девалась его былая выдержка? Когда деникинцам попался Тасо Сандроев и те поставили красноармейца к стенке — на лице лихого конника не дрогнул ни один мускул. Не раз после этого бывал он на краю гибели, но выжил. А тут не может удержать газету, рябит в глазах.