Дефицит - Иван Щеголихин

— Я решила повременить. Я еще слишком мало работаю на новом месте, вы правы. — Она боится его, но пришла сюда не подпевать ему, показывать свои лапки кверху. Пусть он брякнет что-нибудь снова, она вытерпит. — Я подам заявление обязательно, только потом. Через год или через два. Или я опять, по-вашему, не права?

— Вы правы, Регина Петровна, вы очень хорошо сделали, что пришли. Этим вы доказали, что я был не прав. — Он говорил с расстановкой, подбирая слова. — У вас есть силы переломить себя, и есть убеждение, что так надо для общего дела. Сам я так не всегда могу, к сожалению. Вы мне преподали урок, поверьте. Вы очень мне угодили, да и себе тоже.

— Мне даже не верится! — она нервно отрывисто рассмеялась. — Я ждала, вы будете спорить и осуждать меня снова… — Она, скрестив руки перед собой, взяла себя за плечи, очень женственно, будто замерзла после купания. — Ну а как вы себя чувствуете, Сергей Иванович, уже получше?

— Во вторник будем оперировать Леву Кима. Юноша в четвертой палате, вы его знаете, художник. Удалим легкое. Вы поможете?

Она сжалась вся, плечи приподняла, будто он ее ударил.

— Вы приглашаете меня, как специалиста по удалению обеих… обоих!.. — Она смешалась, замахала руками перед собой. — Не знаю, как правильно сказать!

— Нет, Регина Петровна, я приглашаю вас без всяких-таких намеков. — «Все-таки болен, не слежу за словами, горожу, что попало». — Будем оперировать вместе.

— Спасибо…

— Я хочу, чтобы вы убедились, что я не деспот.

— Я с удовольствием… я знаю.

Он забыл, навсегда забыл про эфирный наркоз и термокаутер, а если кто-нибудь вспомнит, то он Регину Петровну Данилову будет защищать и отстаивать. Перед той же Кереевой, случись что-нибудь с мужем Даниловой…

— Мне, наверное, пора уходить? — спросила она, как школьница спрашивает учителя. — Я вас утомила, наверное?

— Нет-нет, Регина Петровна. Мне теперь легче, я буду о вас хорошо думать.

— Я тоже… я постараюсь.

— Посидите еще немного. Сейчас придет мой сосед, Телятников, главный режиссер театра. Он всем задает один и тот же вопрос: в чем, на ваш взгляд, главное зло сейчас. Вот как бы вы ему ответили? Можете не спешить, подумайте.

— Когда один не понимает другого, — сразу же ответила она. — А как вы считаете? — Она помешкала. — Война, конечно, главное зло, но она ни от вас, ни от меня не зависит. А нежелание понять — зависит от нас.

— Это верно, вы молодчина. Я бы к вам не пришел, каюсь. Спасибо вам за урок.

Она отошла от окна, приблизилась к нему с легким шелестом.

— Можно, я вас поцелую? — Он не успел ответить, она обеими руками повернула его голову, как ей удобнее, и поцеловала. — Я так решила.

…А к Телятникову в тот день приходил актер Ковалев, крепкий загорелый молодой человек в тесных брюках из вельветона, в тенниске без ворота, и рассказывал про визит в обком. На Малышева он как будто не обращал внимания, но явно играл перед ним этакого победителя, удалого и убежденного в своей правоте героя, уверенного, что только так и должно было все обернуться, если уж Ковалев за это дело взялся. Секретарь выслушал их внимательно, задавал вопросы, причем обнаружил удивительную осведомленность о положении в театре. Ни о каких оргвыводах не было речи, сказал только, что Константина Георгиевича «мы в обиду не дадим», — и на этом расстались. Но Астахов уверен, что директора отправят возглавить творческий коллектив Дворца культуры комбината, а в театр придет Плужник, мужик, что надо, твердая рука, Астахов его знает. Главреж от неожиданного заступничества обкома как-то сник, сказал жалким голосом, что он совершенно согласен, театру нужна твердая рука, чего у него самого никогда не было. «Ну-ну, Константин Георгиевич, вы на репетициях просто тиран», — сказал ему Ковалев…

Без пяти двенадцать заявились в палату Катерина и Юра Григоренко. Малышев переоделся, сменил больничное на домашнее. Утром, бреясь, заметил седину возле уха, сейчас глянул на Катерину — а она ничего не заметила? Нет, он белокурый, может весь поседеть и незаметно, а все же… Вспомнил своего отца, до глубокой старости он не седел, да еще поговаривал: седина от трусости. На фронте воевал, огни и воды прошел, а не побелел. Малышев, видать, не в отца, особых переделок не было, а он уже начал — трусит? А чего? Да ничего. Режет, режет, спасает, спасает… От тщеты своей поседел. И дочь к нему невнимательна.

— Дарю вам на память строку из Пушкина, — сказал ему Телятников на прощанье: — «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Запомните!

Алла Павловна обещала зайти, но что-то не появляется. Макен принесла ему больничный лист, затем он сам пошел в ординаторскую с малиновой папкой — Аллы Павловны там не было. Постоял в коридоре, подождал, спросил у сестры — «да где-то здесь!». Стоял, ждал. Больные, проходя мимо и видя его уже в своей одежде, прощались, желали ему сюда больше не возвращаться. Все желали, кроме лечащего врача — она не показывалась.

Но зачем, собственно говоря, ей к нему заходить? Забрать папку со снимками? А может быть, она их ему нарочно оставила. Не надо ее искать, надо ее пощадить. Она и так уже сказала ему больше, чем нужно. Не появится она, чутье ему говорит, так что, давай, шагай, Малышев со своими провожатыми, не мешай ей жить и работать дальше. Остров кончился…

Значит, счастья нет, а есть покой и воля? Сомнительно, хотя и Пушкин, скорее все-таки покоя нет в нашем-то веке, а счастье вполне может быть когда-то, где-то, с кем-то. Вот как у него в больнице…

Пошли к воротам, с одной стороны Катерина с цветами, с другой Юра Григоренко с портфелем Малышева (бритва, мыло, зубная щетка и прочее). Катерина похудела и загорела, будто к экзаменам на пляже готовилась, на отца нуль внимания, посматривает на Юру Григоренко, причем, не смущаясь, как на девчонку, так сейчас принято, форма такая новая, хотя содержание старое. Ни слова о его здоровье, о его самочувствии, будто на вокзал пришли и встретили гостя по поручению месткома и комсомольской организации. Возвращайся на круги своя, Малышев, и принимай дочь такой, какой ты ее оставил. И попусту не ерепенься, ничего не изменишь, кроме уровня своего давления.

Завтра суббота, послезавтра воскресенье, а в понедельник они встретятся в поликлинике, не так уж и долго ждать.

9

Марина весь день звонила Зиновьеву, не могла застать и нервничала. Первый раз она позвонила ему в отделение патологии родов около десяти утра. «Борис Зиновьевич занят». Она позвонила в одиннадцать, — занят, что ему передать? Она не нашлась сразу, что сказать, положила трубку. Они условились прежде, что Марина не должна называть по телефону ни себя, ни свою консультацию, а если уж крайне нужно, «придумай что-нибудь от фонаря». Борис предупреждал, чтобы женщины направлялись к нему в отделение без всяких предварительных ее звонков, ходатайств, протекций, поступали бы леге артис — по всем правилам, с направлением женской консультации или с помощью неотложки. Пусть другие ему звонят, просят, уговаривают, грозят, возносят или поносят, что угодно, но — другие, а не Марина, о ней никто в отделении патологии родов знать не должен, а то, что под направлением стоит ее подпись, мало кого касается, подпись неразборчива, вслух не произносится, а тут важно уши не прожужжать.

Позвонила в час, опять его нет. Позвонила в три часа.

— Борис Зиновьевич занят, что ему передать? — Прямо-таки автоответчик в кинотеатре.

— Передайте, что звонили из консультации.

— Из какой? Дайте ваш телефон, он вам позвонит.

Марина бросила трубку, она уже поняла, Борис прячется, такого еще не бывало. Раньше, если он не мог подойти к телефону, обязательно ей звонил потом и справлялся, не она ли его разыскивала. Сегодня же не отвечает именно на ее звонки, потому что с другими, насколько ей известно, у него нет сговора (фу, противное слово!) — уговора нет, условленности.

Что там у него могло случиться? Он всегда отзывался, мало того, ждал ее звонка, за которым следовало направление и… и все прочее. А сегодня молчит. Если бы еще в отъезде был, понятно, но он же на работе. Странно по меньшей мере.

Домой ему звонить бесполезно, трубку берет Анюта, стокилограммовая его пушинка. Анюта ревнива и не без оснований, но шашней у Бориса все-таки меньше, чем она думает, а денег больше, чем она знает. Борис не любит тратить время попусту в том числе и на дам. Тем не менее, если позвонить Зиновьевым домой, Анюте ничего не стоит внести Марину в поминальник борисовых потаскушек и обсудить очередную пассию со всем домом медиков. Толстухам положено быть добродушными и снисходительными, но Анюта желчная и злоязыкая, ничего никому не прощает. Из-за нее Марина не приглашала Зиновьевых на торжества, хотя Борис был нужным человеком не менее других застольников, не говоря уже о том, что он весельчак и балагур. Впрочем, лучше им с Борисом держаться на расстоянии — просто знакомы, просто коллеги и не более того.