Дефицит - Иван Щеголихин

Утро, солнечно, Телятников уже на балконе, видна его седая голова за дверным стеклом. М-да, не побежишь теперь, а телу хочется… Он перейдет на ходьбу, есть у доктора Купера и для ходьбы свои советы, мили, секунды и подсчет очков.

Встал, голова тяжелая, умылся, побрился и снова лег. Преследует его бег, суета, хотя он, кажется, совсем о беге не думает.

Вошла старшая сестра Макен, стройная, затянутая и красивая как древняя египтянка, на колпаке алый крестик влажно блестит, не вышитый, а эмалевый.

— Настаиваете на выписке, Сергей Иванович, или это нездоровые слухи?

— Настаиваю, Макен.

— Есть ли у вас какие-нибудь замечания, пожелания или, может быть, жалобы? — Она улыбнулась ослепительно, нейтрализующе — у кого хватит мужества на жалобы при такой улыбке? — Мы вас не обижали, Сергей Иванович?

— Нет, Макен, мне у вас нравится.

В его отделении таких вопросов не задают — этикетные излишества. О пожеланиях не спрашивают — им конца-краю не будет.

— Тогда я выписываю вам больничный лист. Скажите, кому позвонить, чтобы за вами приехали?

— Спасибо, Макен, я уже позвонил. А где вы взяли такой крестик?

— Правда же, симпатичный? — Макен засияла. — Муж привез из Алжира, на соревнования ездил.

— Он у вас спортсмен?

— Тренер, команду возил.

Снабдить бы каждую сестру — опять он о своем отделении — вот таким крестиком, и уже порядок, система, а то вышивает каждая на свой манер, одна крупнее, другая мельче, а у третьей после стирки линялое пятно вместо крестика. Но не поедешь же за ними в Алжир. Там почему-то есть, а здесь почему-то нету. И вот уже пробежала искра и замкнула цепь, застрял на мелочи, хоть зови Гиричева и пополняй его коллекцию.

— Хотите, я вам его подарю? — Макен изящно, как в танце, подняла руки над головой и застыла, явно выжидая помилования. Малышев рассмеялся.

— Не надо, Макен, он вам очень идет.

— Больничный я вам выписываю, Сергей Иванович, не возражаете?

Макен ушла, сверкая зубами, глазами, а он подумал опять, что его сестры мало улыбаются — почему?..

— Вот вы и здоровы, — сказал Телятников непонятно, как будто с сомнением. — Придет Макен, скажет выписываем, и я тоже буду здоров, все просто. Есть у вас ощущение, что подлечились?

— Да. Бегаю во сне.

— А я все хожу. По инстанциям. Желаю вам сюда больше не возвращаться.

Разумеется. Просто нелепый случай. Шел-шел и споткнулся… головой. Сердцем. Натурой своей споткнулся о действительность. Подсказать надо кардиологам, чтобы вместо «аритмии» писали «сердечный спотыкач», чем плохо? Старые терапевты были поэтами, при болезни почек выслушивали «похоронный звон брайтиков», а у прокаженных отмечали «фацес леонина» — львиный лик, гордиться можно. Впрочем, опять мелочи…

Копились они копились, образовалась куча, он споткнулся о нее и слегка расшибся. Мелочи были и будут, важно, чтобы ты больше не спотыкался. Увидишь — перешагни и шагай себе дальше, не спеши разгребать всякий навоз, ты не петух и не искатель жемчуга. Либо врежь такого пинка, чтобы под ногами стало чисто, и не требовалось перешагивать ни тебе, ни другим. Он так, собственно говоря, и жил, по второму варианту, в результате — на больничной койке. Чего-то не учел. Либо сам ослабел, либо препятствие стало выше, тверже, и надо теперь это учесть. Как там поживает Витя-дворник, заботят ли его проблемы навозной кучи?..

Итак, с бега по утрам он перейдет на ходьбу, себя замедлит. На медленной скорости виднее подробности. Сон ему говорит — не гонись, отбросит, усмири свое хочется. Ему хочется успеть, преуспеть, а коли так, надо спешить, время не растянешь. Но можно и медленно перебрать надежды и принуждения и отбросить часть, чтобы время не так властвовало.

«Просто нелепый случай». Но есть история твоей болезни, Макен выпишет больничный лист, Алла Павловна его подпишет, заверит печатью, бухгалтерия оплатит — обрастет его криз документами, подтверждающими неслучайность. Тем не менее, криз — в архив, а он снова за дело.

Долго не идет Алла Павловна, одиннадцатый час уже, время обхода, а ее все нет. Сидит, наверное, и сочиняет выписной эпикриз, краткий роман на тему его пребывания здесь. Сегодня пятница, он покидает палату, субботу и воскресенье он посидит дома, а с понедельника трудовая неделя. Сразу же назначит операцию Леве Киму, каждый отложенный день ухудшает его состояние. Юра Григоренко регулярно докладывает о делах в его отделении. О делах дома ему никто не докладывает, тайны мадридского двора.

Катерина побывала у него дважды. «Если надо, папочка, я могу каждый день приходить». — «Не надо! Готовься к экзаменам». Если надо… Стремление навестить близких, если они в беде, должно возникать без принуждения, без всяких «если». Такой потребности у Катерины нет. Если бы лежала в больнице Марина, Малышев заставил бы дочь ходить к ней каждый день. И не потому, что так нужно Марине, а потому, что так нужно самой Катерине — для развития в себе человека из обезьяны. Не имеешь чуткости, получай ее с оскорбительным напоминанием и тащись каждый день на свидание с матерью, отдавай неразменный долг породившей тебя и вскормившей.

В одиннадцать Телятников пошел на токи Бернара и появилась, наконец, Алла Павловна. На шее фонендоскоп, под мышкой коробка с тонометром, обычные атрибуты, но сегодня в руках у нее какая-то еще папка малинового цвета. Что в ней, уже больничный лист? Без лишних слов, деловито Алла Павловна измерила ему давление — лицо внимательное, брови сдвинуты, слушает. Если давление высокое, она его не выпишет, не возьмет на себя ответственность… Нет, милая, поздно, от задержки ему здесь будет только хуже.

— Сегодня вы пойдете домой, но в понедельник — ко мне в поликлинику с больничным листом. От шестнадцати часов до девятнадцати. Вы остаетесь в полном моем распоряжении, прошу учесть. — «Если бы так…» Она свернула манжету, закрыла коробку, сложила руки на коленях. — Сколько сигарет в день?

Деловая она сегодня, официальная, без улыбки.

— Держусь на пяти, стараюсь.

— Насколько мне известно, курильщики, чем лучше себя чувствуют, тем больше начинают курить. — Посмотрела на свои руки, помолчала. — Но вам к этому не нужно стремиться. — И неожиданно попросила: — Измерьте мне давление, Сергей Иванович.

Положила малиновую папку на тумбочку, подсела ближе и протянула руку. Он вставил в уши рога фонендоскопа, накачал грушу и приложил тяжеленький кругляш фонендоскопа к ее округлому локтевому сгибу с косой синей венкой. Тук-тук-тук — нарастая, громче и громче застучало у него в ушах непонятно чье сердце, его или ее, или оба вместе? Снова накачал, послушал.

— Сто пять на семьдесят всего-навсего.

— Видите как, волнуюсь, а давление пониженное, — сказала она. — Берите пример. А вы прошлое любите вспоминать? Знаю, не любите. Меня во всяком случае вы совсем не помните. — То была шибко деловой, а то вдруг задергалась с одного на другое. — Не ломайте голову, — опять повторила она, — я вам, так уж и быть, помогу. — Взяла малиновую папку, раскрыла ее и подала ему фотоснимок. — Узнаете?

Еще бы, не хватало, чтобы он уже самого себя не узнал. Хотя прошло лет двадцать. Двадцать три, если быть точным. Потемневший архивного вида снимок, он в телогрейке и в кепке. На целине в Кокчетавской области. Теперь все яснее ясного — это было перед шестым курсом, они работали в совхозе «Донской» вместе с первокурсниками, среди которых была Алька, не Алла Павловна и не Родионова, просто худенькая девчушка Алька, задорная, с немалым гонором и языкастая, совсем не такая, как сейчас, совсем не такая. Он ее неспроста забыл, а по какой-то веской причине. Тогда он был командиром своего отряда, а она своего, между ними была командирская солидарность и вообще контакт. Вместе ездили на совещание в Кокчетав, тряслись на газике по колдобинам, дорога была ужасной, кидало их и подкидывало, будто колеса не круглые, а треугольные, они хватались за руки, за плечи, валились друг на друга, а впереди, рядом с мальчишкой-шофером незыблемо сидел директор совхоза, держась обеими руками за поручень, сизая бритая голова и уши в стороны, он ни слова не говорил мальчишке и даже как будто поощрял скачки и прыжки, Алька потом призналась: «Мне так хотелось схватить его за уши и держаться обеими руками». На Малышева она смотрела уже как на врача, и разница в пять лет обязывала его соблюдать дистанцию — вчерашняя школьница и завтрашний врач. Она ему нравилась, но он постоянно скован был тем, что старший, невероятно, как ему казалось, взрослый в сравнении с ней. А она задевала его, играла с ним — расскажите про то, про это, а кем вы будете? Серьезных его ответов не слушала, смотрела на него насмешливо. Потом вернулись с целины и больше не встретились — курсы разные, медики кочуют по всему городу, одна кафедра там, другая здесь, а инфекционных болезней вообще за городом. Несправедливо, что они так быстро расстались, думалось ему, он старший, должен ее проведать, узнать, как ее успехи. Месяца через два он поехал к ней в общежитие, узнал, в какой комнате она живет, дело было под вечер, общежитие гудело, какой-то бал готовился с танцами, возле ее комнаты он увидел трех парней, тоже первокурсников, они были навеселе, а дверь заперта, девушки им не открывали. При появлении Малышева ребята завопили: «Нас уже четверо, баш на баш, открывайте!» Девушки не сдавались, из-за двери слышался голос Альки, она гнала всех четверых, «пусть вас будет хоть четырежды четверо, у нас санитарный день» и что-то еще в том же духе. Малышев, надо сказать, высоко ставил себя, шестикурсника, перед салагами, якшаться с ними на равных было ему не к лицу, через год, с дипломом, он уже мог стать теоретически преподавателем у этих юнцов. Постоял в сторонке, поколебался — подавать голос или не подавать? Алька ему откроет, узнает по голосу, но с ним вломятся и эти салаги, сыграет Малышев роль троянского коня. Ушел, не стал срамиться, самолюбие не позволило повидаться. Получилось, что она и ему дала от ворот поворот. Если бы что-то было в ее сердце, оно бы почуяло. Значит, ничего не было, так он решил, и вообще, лучше бы ему не приходить… Потом все-таки еще надеялся встретить ее где-нибудь, когда-нибудь в институте, но так и не встретил. И год прошел, и десять, и еще десять. Она укрылась от него, спряталась — за временем, за возрастом, за отчеством и за фамилией мужа…