Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние - Лев Кассиль

Папа, стуча кулаком по столу так, что подпрыгивали тарелки, в которые он нечаянно попадал, кричал:

– Ты слышишь, Симочка, эти и им подобные разговоры?! И не совестно вам самим вашей дурости! Ведь через вас-то у всех магазинов одна давка образуется – и больше ничего. Уж в такой-то день надо бы поумнеть, если раньше не успели. Слышать я не желаю в своем доме такую подобную отсталость.

И отец надел кепку, поправил черные очки, взял свою палку и пошел на работу, крикнув мне с порога:

– А мы, Симочка, в нашей «Технокнопке» вчера порешили на военный ход производство переводить! Будем сетки для гранат делать. И еще там кое-что… А вы тут можете запасаться, если желаете. Только я вам паники разводить в доме не позволю. И ни копейки не дам, уж извините – салфет вашей милости!

Когда он ушел, мама сказала:

– Со вчерашнего дня такой. А у меня прямо голова лопается. Не знаю, за что браться. Тут еще молочница приходила, такое наговорила… И тебя, как назло, весь день вчера не было. Нашла время для прогулок! Уж из трех квартир родители тебя спрашивали. Завезла, говорят, ребят, и нету. А тут война…

– И охота тебе, Симка, с этими малявками возиться! – вмешалась сестра. – Уж большая, кажется, выросла, а все с маленькими…

– Да, это уж чрезмерная нагрузка, я считаю, – добавил настройщик.

На комоде я нашла письмо от Амеда. Он писал, что ждал меня целый день, ему очень хотелось повидать меня, но ему нужно немедленно возвращаться к себе в Туркмению. И, когда теперь мы увидимся, неизвестно.

«Кони нужны будут. Дюльдяль, наверно, ржет, чуя, что пойдет скоро в бой», – писал Амед и сообщал о своем решении добиваться, чтобы его взяли добровольцем в Красную Армию… Мне он оставил подарок – крохотную ковровую сумочку вроде талисмана. На ней был искусно выткан знак Марса.

– Весь день тут сидел, кавалер-то твой азиатский, – сказала мать. – Хороший такой, вежливый, ладный. Уж он мне все и про мать рассказал и про коней своих. Так уж он этих коней обожает, прямо аж глаза горят, как заговорит только! Очень печалился, что тебя не повидал. Ну, ведь знаешь, Сима, сейчас не до того. У него свое дело… А так собой симпатичный… Я ему и пончиков на дорогу дала.

В дверь постучали. Вошел Игорек. Глаза у него были какие-то необыкновенно большие.

– Можно к вам? Здравствуйте. Сима, тебя папа мой просит зайти к нам, в двенадцатую квартиру.

– Ни днем ни ночью покоя от этих пионеров нет! – вздохнула мать. – Нет, Симочка, ты, правда, иди. Им еще вчера повестку принесли.

Капитан Малинин, сутулый, скуластый, склонился над вещевым мешком, когда мы вошли к нему с Игорем.

– Здравствуйте, – заговорил он. – Добрый день, Симочка. Вы извините, что я вас потревожил. Знаю, что устали. Игушка мне все рассказал… Как это у вас вчера получилось неладно! Но я очень спешу. Отправляюсь сейчас. Хотел вам несколько слов сказать. (Игорь, куда ты помазок заложил?) Вот что, товарищ Сима: вы знаете, матери у нас нет, живем вдвоем с Игорем – он да я. Теперь остается он, значит, один. Ну Стеша, домработница, по хозяйству приглядит, да соседи обещали. Но ведь знаете, время крепкое наступило. Мало ли что будет! В теперешних войнах, знаете ли, фронт, тыл – все одно. Точное деление при возможностях современного оружия исчезает. Так я, собственно, вот о чем. Вы – вожатая у них. Игушка мне много о вас говорил. Я вас очень уважаю, Сима.

– Ну что вы… – засмущалась я.

– Нет, нет, именно уважаю. Вы свое дело хорошо делаете – с умом и с сердцем. Так вот, пожалуйста, прошу вас: будьте для моего Игоря во всех смыслах вожатой. Понятно? Во всем. Это большое дело – вожатой быть. Вы ведь комсомолка?.. Очень хорошо. Значит, вам комсомол ребят доверил. И вот я, командир Красной Армии, тоже вам доверяю своего сына по этой линии, так сказать. Прошу вас, товарищ Сима, присмотреть за Игорем тут без меня. В случае чего – пишите мне. Вернусь – не забуду! Вот и все. Мне время ехать. Позвольте вашу руку.

Он встал передо мной, аккуратный, подтянутый, плащ на левой руке. Выпрямился, скрипнул ремнями портупеи, сдвинул каблуки, откозырял мне почтительно и протянул руку. Я крепко пожала его плоскую твердую ладонь:

– Возвращайтесь скорее, товарищ Малинин, а за Игоря не беспокойтесь. Вы себя там поберегите.

– Ну, спасибо вам, – сказал он, подхватил чемодан и вышел.

Я проводила его до ворот. Игорь хотел бежать за ним до вокзала, но в машине, которая пришла за капитаном, места не было, бежать было далеко. Капитан крепко поцеловал Игоря, откашлялся, поправил фуражку, еще раз оглядел весь дом от земли до крыши, сел в машину и укатил.

Игорь долго смотрел ему вслед, а потом побрел к себе. Я догнала его, обняла за плечо:

– Ну вот, Игорек, остались мы теперь с тобой.

– Это ты осталась, а я все равно убегу.

– Куда это ты убежишь?

– На фронт, вот куда!

– А ты слышал, что отец говорил? Он тебя на кого оставил? Кого ты должен теперь слушать?

– Мало ли что, – сказал Игорь и посмотрел на меня исподлобья. – Ты не очень-то уж старайся.

Он высвободил плечо и скрылся в своем подъезде.

Я написала большое письмо Амеду, где рассказала ему все наши приключения. «Амед, – писала я ему, – как это плохо, что мы не повидались, когда такое началось в жизни». Потом я пошла в школу, опустив по дороге письмо в почтовый ящик.

Как всегда летом, школа показалась непривычно просторной, тихой и прохладной. Но в боковом крыле здания толпился народ и сидели женщины на крылечке, где ветер шевелит белое полотнище с надписью: «Призывной пункт № 173». Окна нашего класса были завешаны газетами, там заседала комиссия. В других классах молчаливо сидели на партах странно выглядевшие тут взрослые мужчины. Во дворе толпились, ожидая очереди, люди, получившие повестки. Проходили озабоченные, деловые военные.

Старшеклассники собрались в физическом кабинете. Оказывается, вчера уже без меня все собирались тут и решили, что школьники разобьются на бригады. Одни будут помогать работать на огородах семьям, у которых мужчины ушли на фронт. Другие взяли на себя охрану школы. Девочки взялись шить белье. Одна я оказалась как-то без дела. И я спросила, как мне быть с моими пионерами, оставшимися в городе.

– Она все со своими цыплятами! – накинулась на меня Катя Ваточкина. – Тут у всех дел – убиться мало, время такое – жуть! – а она со своими деточками…

Катя Ваточкина вообще любила выражаться очень энергично: «Жара – смерть», «Настроение – мрак», «Дел накопилось – чистое безумие!», «А работа идет – сплошной позор…»

Я уже привыкла не обижаться на нее. Она была шумная, горластая, с резкими ухватками и считала, что именно такой и должна быть настоящая пионервожатая. А она была вожатой в четвертом, теперь уже – пятом «Б». «Какая ты, Симка, к шуту, пионервожатая! – не раз говаривала мне Катя. – Ты уж больно деликатное создание – этих разных тонкостей да этого всякого романтизму в тебе ужас сколько, а напору – нуль. Ты будь побоевей». Сперва мне казалось, что она права. «Кто знает, – думала я, – может быть, пионеры любят именно таких – шумных, энергичных, покрикивающих». Я видела, как она сама командует в своем отряде: «Мальчики, девочки, живенько у меня, раз-два! Вот так, красота! Теперь сели! Давайте похлопаем. Начали!..» Но потом я убедилась, что хотя ребята и похваливают ее вслух, но в душе не очень-то считаются с ней. Дисциплина у нее в отряде была хуже, чем у меня. И ребят, видимо, утомляли эта беспрерывная шумиха, взбудораживающие окрики, хлопанье в ладоши, гулкая суета. И еще я поняла, что Кате просто скучно с ребятами и она шумит для того, чтобы заглушить в себе эту скуку.

– Ну, давайте кончать, что ли! – закричала Катя Ваточкина. – Я умираю пить! Считаю, решили ясно. Пошли! С этим всё.

Она шумно вылетела из класса, В коридоре ко мне подошел наш математик Евгений Макарович.

– А мы за вас очень беспокоились вчера, Крупицына, – мягко заговорил он, близоруко всматриваясь в меня. – Что это за странная история с островом, с исчезновением лодки? Ох, романтики!.. Ну-ну-ну, пошутил! Да, да, конечно, я понимаю – сейчас не до этого. Грозное время, Крупицына, трудное время! Сейчас надо быть всем вместе… Страшно мне за вас за всех, друзья! Жизни мне молодые жалко…

Вечером я собрала у нас во дворе, на маленьком скверике, свою шестерку. Я любила свой двор, куда из окон смотрело столько разных домашних жизней, любила гулкий сумрак ворот и льющиеся откуда-то сверху звуки рояля или радио, дворовую ребячью разноголосицу, визг точильного камня, мелом начерченные классы на асфальте, матерей с колясками, старых бабушек, сидящих на табуретках у подъезда и ведущих тихую беседу о том о сем…

А теперь по двору ходил комендант с дворниками. Они заглядывали во все углы, собирали в кучи и уносили мусор. Двор выглядел суровее и чище. Сюда мог прийти огонь, и надо было, чтобы не нашлось для него лишней пищи. Люди выкидывали из квартир все лишнее, избавлялись от мусора и рухляди – этого требовала война. И мне казалось, что и сами люди делаются лучше, чище, выкидывая из своих душ все ненужное, мусорное.