Том 2. Черемыш, брат героя. Великое противостояние - Лев Кассиль

– Чего-сь? Не слышно…

– Как ваша фамилия, дедушка?

– А вам для чего знать? Рыбу ели – не спрашивали чья, как по фамилии?

– Дедушка, нам нужно это для дела. Видите, мы судим того мальчика, который повредил вам ваши сети и взял немножко рыбы.

– Ну, взял так взял… Вы ему пропишите, чего полагается, как у вас там положено по вашей пионерии, а мое фамилие вам ни к чему. Я этих кляузов сроду не любил.

– Ну хорошо, дедушка, дело и так ясно… Малинин, ты признаешься, что виноват?

– Надо говорить: «Подсудимый, признаете ли вы себя виновным?» – поправил меня Витя Минаев.

– Ну, все равно. Малинин, признаешь?

– Ну, признаю, – тихо сказал Игорь. – Развели вы, ей-богу, историю, да еще при посторонних!.. – Он искоса поглядел на рыбака. – Я же для вас старался. Я бы потом все равно сказал…

Слово было предоставлено прокурору Вите Минаеву.

– Я считаю поступок Малинина позорным.

– Ну и считай! – буркнул Игорь.

– Прошу призвать подсудимого к порядку, иначе я отказываюсь… Я считаю поступок недостойным и предлагаю Малинину дать хороший, строгий выговор, и чтобы об этом в школе тоже знали, в отряде…

Тут вмешался на правах защитника Дёма Стрижаков:

– Конечно, я считаю, что Малинин отчасти виноват, с одной стороны, но, с другой стороны, если разобраться, то он действовал так для нас, так как у нас положение безвыходное. Хотя, с другой стороны, мог, конечно, сразу нам сказать. Но, с моей стороны, кажется, что было неправильно с его стороны…

– Проще говори, скорее! – закричали ребята.

– Я кончаю… хотя у меня еще есть регламент, – сказал словоохотливый Дёма, – я кончаю и считаю, со своей стороны, то есть с моей точки зрения, что выговор объявлять не надо, а надо сделать замечание. Потому что Игорь, то есть Малинин, очень активный пионер и всегда действовал хорошо, и мы его знаем по лагерю и в школе – он всегда много делает отряду. И это надо учесть. Но, с другой стороны, замечание сделать надо.

Игорь сидел опустив голову, глядя на свои босые ноги, шевеля измазанными в глине пальцами.

– Малинин, твое последнее слово, – сказала я.

Игорь встал.

– Ребята, – еле слышно сказал он, – можете меня присудить как хотите, но только в школе говорить не надо. Это я прошу. Я лучше за рыбу заплачу. Хотя ели ее все… Но, конечно, я виноват.

– Суд удаляется на совещание, – объявила я и вместе с Изей Круком и Галей ушла в палатку.

Пока мы там совещались и писали в походные тетрадки наш приговор, снаружи послышались какие-то возгласы, шум. Я поспешила выйти.

– Суд идет! – торжественно возгласил Изя Крук и ударил в барабан.

Но у палатки никого не оказалось, кроме Игоря, послушно сидевшего на своем пеньке. Слева за кустами слышались шаги, голоса ребят и ворчливый голос рыбака. Мы побежали туда.

Старик, крупно шагая, шел к другому краю острова, за ним бежали, цепляясь за корни, спотыкаясь, опережая и снова отставая, Дёма и Витя.

– Дедушка, куда же вы? Стойте! Сейчас же решение будет…

– Да ну вас тут всех, – отмахивался старик, – не люблю я сроду этих кляузов! Ну, выговорили бы ему, как положено, а то уж вовсе засудили мальчишку. Глядеть жалко. По лицу весь пузырями пошел. Что мне, рыбу жалко? Нате, берите! Только вентеря не тревожьте…

Когда мы подбежали к берегу, старик уже вскочил в лодку, полную рыбы и сетей, и, сердито громадя кормовиком, отплывал от островка.

– Дедушка! – закричала я, размахивая тетрадкой. – Погодите, куда же вы? Мы присудили ему прощения у вас просить! Погодите, он сейчас извинится… И дайте ваш адрес – мы вам деньги пришлем за рыбу…

Но упрямый глухой старик продолжал грести от берега, решительно мотая кудлатой головой:

– И слышать не хочу! Гляди, какую такую канцелярию напустили! Еще расписываться, скажете, надо…

Мы были так смущены всем происшедшим, что только тут спохватились: ведь старик мог доставить нас на берег с острова или, по крайней мере, сообщить на станцию о том, что мы оказались робинзонами.

– Дедушка! – закричала я что есть силы. – Вы скажите там, что мы тут застряли, скажите – пионеры из 637-й школы! Вы слышите, дедушка?

Старик уже отплыл далеко на середину водохранилища.

Оттуда слышался его сиплый голос:

– Не слыхать мне ничего. Да и слышать не хочу. Никому ничего не скажу, не сумлевайтесь. Ни слова никому не скажу… Ишь практиканты!..

Мы кричали, делали отчаянные знаки, показывали на себя, на остров, на воду, но он только отмахивался…

Так мы ни с чем и вернулись к палатке, где нас терпеливо дожидался на своем пеньке бедный Игорь. Он встал, увидя нас. Но читать ему приговор было теперь уже глупо. Я свернула тетрадку. Однако Игорь сам спросил:

– А вы к чему меня присудили?

– Молчи уж! – заговорила Галя. – Чего там говорить – «присудили», когда тебе замечание дали и еще извиниться перед этим дедушкой заставили, а он уже уехал, пожалел тебя. Вот мы из-за тебя опять тут застряли. Сиди вот тут теперь…

Солнце поднялось уже над самой головой и пекло основательно. Но, несмотря на воскресный день, яхты почему-то не появились. А всегда их тут бывало очень много. Стрекотали кузнечики, и где-то певуче и громко куковала кукушка.

– Кукушка, кукушка! Сколько нам тут сидеть осталось?

Кукушка на том берегу долго молчала, потом, словно набравшись сил, принялась куковать. Мы считали. Раз… два… три… Насчитали двадцать шесть «ку-ку».

– Господи, неужели еще двадцать шесть часов? – с ужасом воскликнула Люда.

– Кто это тебе сказал, что часов? – степенно заметил Витя. – Может быть, и дней.

Все окончательно приуныли. Долго тянулся этот день. Водохранилище оставалось безлюдным. Только у далекого края его, на фарватере, прошли два теплохода. Мы махали им, но, конечно, оттуда нас заметить было невозможно.

Пробовали затеять игры, решать кроссворд, но в этот день ничего не получалось: кроссворд попался трудный, и мы застряли уже на третьем слове по горизонтали: «Термин в юриспруденции». И бросили решать.

Больше всего ребят огорчало, что дома волнуются родители.

– Ох, будет нам, когда вернемся!

– Да, уж больше не пустят никогда в жизни.

Я тоже чувствовала себя крайне неловко. Ведь это мне доверили ребят.

День медленно клонился к вечеру. И тишина, которая царила в этот день на канале, на далеких берегах водохранилища, стала казаться мне странной. Непонятным было безлюдье, отсутствие яхт и катеров.

Мы пробовали кричать хором. Но никто не отзывался. А день медленно гас. Зашло солнце. Присмирели птицы на ветлах. Надо было опять покормить ребят. Но чем? Я видела, что они искоса и вздыхая поглядывают на оставшуюся рыбу. И тут же отворачиваются.

– Ребята, идите сюда! – позвала я. – Нечего воротить носы – рыбу эту теперь уже все равно нам оставили… глупо отказываться… Девочки, быстро, давайте чистить и варить!

Когда запылал наш костер и запахло свежей ухой, все немножко повеселели, а потом с аппетитом ели уху и молча, чтобы не подавиться костями, уплетали рыбу.

Не ел только один гордый Игорь. Он решительно отказался от рыбы. Он сказал, что вообще всю жизнь терпеть не мог рыбы…

Глава 6

Мир погасил огни

Костер погас. Тучей налетели комары, заныли тоненько над ухом. С водохранилища потянуло сыростью. В заводях заквакали, словно прополаскивая горло, лягушки. Спустилась ночь. И было в этой ночи что-то резко отличавшее ее от вчерашней. Сперва мы еще не понимали, почему такой недоброй, чужой и нелюдимой показалась нам эта ночь. Может быть, лишь потому, что мы были отрезаны на маленьком островке и чувствовали себя заброшенными всеми? Нет. Дело было не только в этом. Сама ночь выглядела сегодня не так, как накануне.

И первый это понял Игорь.

– Гляди, Сима, – сказал он испуганно, – на канале обстановка не зажжена. Нигде огней нет.

Мы всмотрелись в темноту ночи. Нигде не было видно ни огонька. И там, на юго-востоке, где вчера трепетало перламутровое зарево над Москвой, небо сегодня казалось глухим, черным. И звезды, растворенные вчера в отсветах города, сегодня высыпали все, крупные и выпуклые.

Долго вглядывались мы с берега нашего островка в эту загадочную тьму. Ни искорки, ни огонька… Слепая ночь навалилась на всю округу. И тишина была какая-то необычная. Не слышалось ни заводских, ни пароходных гудков. Тихо было на ближнем шлюзе. Великое безмолвие окружало нас. И только тысячи необыкновенно ярких звезд дрожали над нами в молчаливом небе, через которое в этот день с утра не прошел ни один самолет. Все молчало вокруг. Не было ветра, воздух застыл в тяжелой, гнетущей неподвижности. Безжизненно оцепенели деревья. Казалось, что сегодня замерло все, что вчера двигалось, онемело все звучавшее в жизни, погасло все, что светило в ней.