Две жемчужные нити - Василий Кучер

Особенно красивой казалась черная ткань с золотыми блестками. Художница назвала ее «Маяк».

Словно море ночью, а на нем огоньки далекого маяка. Этот шелк будет легкий и совсем не мнущийся. Будет и репс «березка», но не такой, как когда-то ткала Олеся, а потом бракованный купила себе на платье, — значительно нежнее, красивей. Глаз не оторвать!

— За рисунки голосую обеими руками, — сказал Василий Бурый. — Но кто будет ткать? Не каждый рисунок подойдет для нашего шелкового производства.

— Конечно, не каждый, — согласилась Ирина. — Если художественный совет примет эти образцы, можно будет разослать их по другим ткацким фабрикам. Ну, скажем, на ситценабивные… Остальные сотку сама… Я умею. Может быть, не так быстро, как ткачиха, но сумею. Правда, мне нужна помощь заправщиков. Да еще химиков…

— Заправщики есть! — откликнулся Павел Зарва.

— Что там говорить. Поможем! — поддакнул и Андрей Мороз.

Девушки холодно поглядели на Василия Бурого.

Слова бригадира больно задели их. Светлана вскочила с места и решительно заговорила:

— Кто станет ткать? Все слышали? Слышали. Вот это и есть, девочки, платформа современного гнилого мещанина. В чем ее вред? Да в том, что ехидный вопрос «А зачем?» в устах такого мещанина имеет уже не творческий, а разрушительный смысл. Он мгновенно приземляет каждый малейший порыв, подстреливает романтику на лету. Убивает нашу мечту, девочки…

Василий заерзал на стуле. Он беспартийный, в политике разбирается слабо, а цель его всем ясна. И дирекции и парткому. Давай план, давай первый сорт. Как и чем его дашь — это не так важно. А про Ольгу они ничего не знают. Это просто какое-то странное стечение обстоятельств. Поглядим, что будет дальше…

— Кое-кто считает, что мещанин стоит в стороне и не вмешивается в нашу жизнь. Нет. Мещанин не стоит в стороне. Мещанство — это не только равнодушие. Равнодушный человек просто не вмешивается, чтобы сохранить свое личное счастье, покой. Мещанин, чтобы достичь благополучия, воинственно использует все: обман, очковтирательство, лицемерие, подхалимаж, чинопочитание. Иногда говорят о фикусах, канарейках в клетке, о плохих вкусах мещанина, о его «собственном» мирке в жизни. Но ведь главное не в этом, а в идеологии мещанина. Ясно я говорю, девочки? Вы меня понимаете?

— Понимаем!

— Такие люди уклоняются от острой борьбы, проходят мимо нее или даже прячутся, чтобы в этом столкновении им не досталось.

Советская власть приучила мещанина работать. Он трудится. Иногда даже очень исправно. Но мещанин не умеет мечтать. Он практичен. А мечта может и обмануть. Может и не сбыться. Мещанин боится просчитаться. Он должен знать, стоит ли применять новый метод производства и будет ли он полезен ему лично. Голосовать ли за данного товарища, или он может провалиться? Защищать ли товарища, если у него нет шансов на успех? Дарить ли женщине цветы «просто так»? Нет, эти люди, как известно, выразили свой принцип счастья и благополучия поговоркой: «Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше». Надо, чтобы человек понимал не только разумом, но сердцем: самое большое счастье — это приносить счастье другим.

— Ты давай с примерами, а то больно учено говоришь, — хохотнул Василий.

— Да что далеко ходить. Вот тебя взять, Василий, ты и за ломельное приспособление хотел себе куш сорвать.

— А где это видано — от денег отказываться? Ради них и работаем… Для того и прогрессивка существует…

Ирина Чугай не дала ему закончить. Бледная, встревоженная, она заговорила, обращаясь к Василию:

— Вот гляжу на ваши руки и вижу, не долго они в детстве держали куклу или игрушку. Рано вы взяли молоток, рубанок, косу, топор. А потом стали к станкам. Разве руки, с малолетства огрубевшие от косы и молота, не скажут, как трудно добывать деньги?

Бригадир вопросительно поглядел на художницу: гляди, какая ловкая. Имеет дело с бумагой да красками, что-то там рисует, а туда же, поучать рабочий класс. Не много ли на себя берет?

— У меня есть портреты рабочих. Кузнецы, шахтеры, сталевары. Я стремилась написать их правдиво. Но всю красоту вкладывала в лица — глубокие глаза, высокий, гордый лоб. И, конечно, в руки. Есть даже портрет без лица. Не пугайтесь, это не модернизм. Позже покажу его вам, ребятки. На коленях белоснежный фартук. И на нем руки. Узловатые, крепкие, с синими жилами, но живые и горячие. Готовые к любой работе. Все они умеют. И ткать, и стирать, и детей нянчить, и горы и реки поворачивать вспять. Я так и назвала портрет: «Руки ткачихи Ковалевой».

— И мы ее знаем, — обрадовалась Олеся. — Помните, девочки, я вам читала про нее? Она первая пошла в отстающую бригаду и вывела ее в передовые. Сейчас она депутат, парторг цеха. Инструктор по ткацкому делу. Немного напоминает нашу Анну Николаевну.

— Точно, — улыбнулась Ирина. — Я написала ее руки. Люди, глядя на них, стали задумываться. Над чем? Над тем, что именуется рабочей гордостью. Просто если ты знаешь с детства, что такое рабочая гордость, когда тебя наполняет подлинная радость оттого, что вещь сработана твоими руками и нужна другим, ты уже не сможешь этими руками жадно набивать собственный карман. Если сам навсегда понял, что жить стоит лишь для того, чтобы своим трудом создавать счастье для многих, что только такая жизнь подлинно красива… Владимир Ильич Ленин завещал нам и это…

Девушки охотно потеснились, снова усадили художницу в середину. Возбужденные, благодарные. Так вот какая она, эта художница! Вроде и тихоня, а как отбрила бригадира! Надо к ней прислушиваться. Она многое может рассказать. И многому научить, раз так любит рабочих людей.

— Все это правильно, но поговорить я хотела о другом, — начала вдруг решительно Олеся. — Именно о том, ради чего мы здесь собрались. Не оглядывайся, товарищ бригадир. Ольга, тебе лучше уйти.

Ольга сжалась, согласно кивнула и вышла из комнаты, на ходу бросив:

— Я на маяке буду…

Василий вскочил. Маленькие колючие глазки забегали по стенам, по потолку. Одной рукой он мял кепку, другой одергивал пиджак.

Западня. Они устроили ему западню. Кто же спасет его? Будь тут Ольга, он бы довел ее до слез и тем самым разжалобил девушек. Вот бы она у него заголосила! А за ней и остальные ткачихи. А так что? Вон как хитро все подстроили! Ну и дела. В груди похолодело, поджилки дрожат, в горле словно камень застрял, никак не проглотишь. «Но не дождетесь. Я пересилю себя и не покажу, что творится сейчас у меня в душе. Не покажу!»

— А что, собственно, произошло? — совершенно спокойно спрашивает он и расчесывает волосы, часто продувая зеленую расческу.

— У тебя, Василий, красивая жена, двое маленьких детей. В квартире всего полно. Живите да живите себе на здоровье. Зачем же ты до сих пор пристаешь к Ольге? Она противится, не хочет твою семью разбивать, а ты все свое — злишься, мстишь ей, словно купчишка, гонишь ее из бригады. Рапорт подал, с Марчуком приказ решил подготовить. Я точно не знаю, кто порезал пряжу на Ольгином станке, но скоро узнаю. Что ты сам-то думаешь?

— Неправда, — завертелся Василий. — Я просил Ольгу перейти в другую бригаду.

— В бригаде все останутся на своих местах. Ольга не вышла замуж и не уезжает к мужу из Новограда. И мы станем бригадой коммунистического труда в том составе, в каком начали за это бороться, — решительно заявила Олеся. — У нас не проходной двор, не цыганский табор, где перебегают с одного воза на другой…

— Не лезьте ко мне в душу, — махнул кепкой Василий. И хлопнул ею по колену.

— Мы должны выяснить главное: есть ли здесь любовь, — запротестовала Олеся. — Настоящая любовь. Скажи, Василий, ты любишь свою жену?

— Ну, допустим…

— Значит, не любишь. А Ольгу?

— Не знаю…

— Ого! — удивилась Олеся. — Жену не любит, а любит ли Ольгу — тоже не знает… Тогда скажи нам, Василий, что такое любовь?

— О чем тут говорить? Вы без меня все хорошо знаете, — отмахнулся бригадир.

— Нет, — настаивала Олеся, — такой любви, о которой ты говоришь, мы не знаем. Вот ты и расскажи…

— Это было так давно, что я позабыл… Может, Марина помнит, а я нет, — усмехнулся Бурый.

— Забыл, а за Ольгой увивался?

— Ну что вы пристали с Ольгой? Говорю же вам, нет мне из-за нее покоя. Марина грызет, и вы еще тут…

— Это мы грызем, Василий? Вот узнает Марина об этом разговоре, тогда поглядишь, — сказал Андрей Мороз, обняв за плечи Павла Зарву.

— Вы что, очумели? Разве можно этим шутить? — вскочил с места Бурый, беспомощно разведя руками, как бы ища защиты у девушек.

— А мы не шутим, — твердо проговорила Олеся. — Мы хотим, чтобы разговор этот был первым и последним. Чтобы о нем никогда не узнала твоя Марина. И давай, наконец, выясним, кого ты любишь, с кем сейчас твое сердце, — здесь, с Ольгой, или с Мариной и детьми?

— Говорите, мы слушаем. Почему вы молчите? — со всех сторон кричали ткачихи, обращаясь к Бурому на «вы».