ЧЯП - Эдуард Веркин

– Это копоушки, – сказал Грошев.

– В каком смысле?

– Приспособления для куртуазной гигиены. Вещь для благородных сословий. Похоже на ключ, или на маленькую ложечку, но это копоушка. То есть семь штук. Не знаю, каким образом Ливингстон их накопал, но это явно они.

Ковырялки для ушей. Инструмент куртуазной гигиены.

– И сколько… эти ушекопки стоят? – поинтересовался Синцов.

– Копоушки, – поправил Грошев. – Это копоушки. Штуки реально редкие, сколько стоят, не знаю пока…

– Зачем тогда нужны?

– Есть идея. У меня уже три штуки есть, если поискать, то еще пяток найду, думаю, тренд раскрутить получится.

– По копоушкам?

Грошев кивнул. Подышал на копоушку, хотел поковыряться в ухе, но передумал, вернул в коробочку.

– Да. Надо, конечно, материала поднабрать, штук пятнадцать-двадцать, – Грошев размышлял, перебирая пальцем копоушки. – Собрать коллекцию, отреставрировать, потом двигать. Сайт запустить, легенду придумать – типа, сама матушка Екатерина Великая любила почистить уши сим девайсом, что сам Вольтер в посылке с книгами прислал императрице несколько ажурных французских копоушек. Сам Суворов, переходя через Альпы, чистил уши серебряными копоушками. С тех пор в Швейцарии копоушку так и называют – «шпага Суворова»…

Грошев рассмеялся.

– Ты это серьезно?

– Вполне. Москва лопается от денег и мечтает о копоушках Вольтера и Суворова! Копоушка грядет, нет предела копоушке.

Грошев опять достал коробочку, достал одну копоушку, протянул Синцову.

– Бери. Не прогадаешь.

– Не, спасибо, – отказался Синцов. – Куда я с ней?

Синцову почему-то представился, но не Суворов, а отчего-то Барклай-де-Толли, сидящий перед камином и собирающийся опробовать в деле набор новеньких копоушек.

– Были еще такие специальные приборчики для уничтожения насекомых…

– Блохоловки, – вспомнил Синцов героическое фэнтези.

– Нет, блохоловки – это ерунда, ничего интересного. А вот клоподавки…

Грошев закатил глаза.

– Удивительные устройства, – вздохнул Грошев. – Шедевр технической мысли своего времени, изобретено в Швейцарии, кстати, в одной из самых известных часовых мастерских. Они и походили на часы, только маленькие, с горошину примерно.

Синцов издал сомневающийся звук.

– Сказку «Принцесса на горошине» помнишь? – тут же спросил Грошев. – Там как раз про это, ну, само собой, в преломлении. Принцессу бессовестно терзали клопы, и она никак не могла уснуть. И тут появился принц и предложил ей золотую клоподавку. Принцесса обрадовалась, сразу за него замуж выскочила, стали они жить долго и счастливо. А уже потом все Андерсен переврал, сам знаешь, наверно.

– Интересно.

– К сожалению, мне ни одна пока не попадалась. Конечно, их завозили из Европы, но широкого распространения клоподавки не получили ввиду своей технической сложности. А вот если бы найти…

Синцов отметил, что Грошев рассказал о клоподавках с какой-то печальной мечтательностью, точно ему грезился мир, в котором вельможные паны отдыхают на пространных докучных кушетках, слушают обязательные механические клавикорды, а над всем этим плывет чарующий хруст французской булки.

– Ладно, – вздохнул Грошев. – Поживем.

– А с тараканом что? – печально вздохнул Синцов. – По цене металла? В чермет сдавать?

– Да не, зачем? Сестра же не знает, что это упор для обуви. А ты ей не говори, скажи, что это таракан Чуковского.

– Чуковского?

Грошев кивнул.

– Скажи, что пионеры ему подарили в честь юбилея Айболита.

Хорошая идея, подумал Синцов. Вряд ли Люська знает про таракана Чуковского. А значит, этот таракан может вполне себе существовать.

– Кстати, поздравляю тебя, Костян.

– С чугунным тараканом?

– С ним тоже. Я тебя с червонцем поздравляю.

– Червонцем?

– Ага. С золотым. Думаю, на золотой червонец ты вполне наработал. Так что скоро подгоню. День-два, хочу выбрать получше.

– Ага, хорошо. А Царяпкина…

– Царяпкина-то тут при чем?

– Не знаю, у нее вчера нервы…

– Да не переживай ты так, – отмахнулся Грошев. – У нее сегодня отходняк после психоза. У нее всегда так бывает. Да брось думать, мало ли. Слушай, Кость, червонец – это хорошее начало. Мало кто начинает с червонца.

Золотой червонец. Настоящий. Тяжелый, как пуля.

Вернулись уже после обеда. Грошев пустился немедленно чистить копоушки, а Синцов пошел домой и устроился в кресле перед окном и смотрел, что происходит на улице в песчаную бурю. И думал, как будет жить с золотым червонцем. На глаза попался нетбук, Синцов подтянул его пальцами, воткнул модем и вышел в Сеть, но побродил недолго, отключился и стал снова смотреть на улицу. Интернет ему не понравился, он был далек и ненастоящ, и ничего, что случилось с Синцовым в последнее время, никак с Интернетом не сообщалось.

Пыль кончилась часов в пять. Стало темно-темно, наверное, как при затмении, а потом вдруг небо очистилось, показалось солнце, яркое, точно отполированное целым днем старательной пыли, и как-то сразу за пылью стал вечер. Синцов поднялся из кресла и отправился к Грошеву. Посмотреть на червонец, который уже определился в его голове.

Дверь в дом Грошевых была открыта и приперта кирпичом от ветра, как всегда, но сам дом выглядел как-то брошенно.

– Эй, – позвал Синцов. – Кто-нибудь есть?

Никто не ответил. Грошевых не было, ни Петра, ни отца его, ни тети Гали, они куда-то делись, растворились в ночи, явились вдруг холодные и пыльные песчаные призраки и унесли. И никто не зайдет, побоятся зайти, но не призраков побоятся, а Чяпа, его тут, кажется, все боятся.

– Дома кто есть? – снова спросил Синцов, но уже сильно вполголоса.

Дверь в мастерскую закрыта, Синцов дернул несколько раз за ручку, бесполезно, но там все равно никого не было, Синцов это почему-то знал – Грошева там нет.

Он прошел дальше по коридору, сунулся в зимний дом. Здесь дверь оказалась открыта, но внутри тоже никого не нашлось, в комнатах засыпала полумгла, где-то в глубине хлопала испуганная форточка.

В гости ушли, подумал Синцов. Тут люди вполне еще ходят друг к другу в гости, вот они собрались и ушли за линию петь песни, пить малиновую настойку, вспоминать былое. Грошев, наверное, тоже ушел, он серьезный человек, его наверняка любят в гости приглашать – посадить на видное место за столом, привести в пример своим бестолковым и бессмысленным детям. А я тогда что тут делаю?

Ветер ударил сильнее, форточка звякнула, хлопнула входная дверь, а за ней дверь, ведущая в коридор, стало темно. Часы только тикали в большой комнате, как подкрадывались, Синцов почувствовал себя окончательно неуютно и решил выбраться в коридор.

Домой идти, домой, дома бабушка, наверное, уже оттаяла от дневного холода и варит макароны. И печенье печет на меде и клюквенном соке, подумаешь, золото…

Он двинулся к выходу, уже почти ничего не различая в темноте, на всякий случай, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами, ориентируясь по свисту ветра в замочной скважине. Шагал мелкими детскими шажками, едва передвигая ноги.

Под потолком светлела полоска, не то чтобы яркий свет, но заметно, в палец. Синцов остановился.

Синцов встречал это в сотне фильмов, и обычно это происходило вначале. Герой, заглянувший в чужой дом, видит полоску света и, заинтересовавшись, к этой полоске приближается. Ему бы не открывать ненужную эту дверь, но он идет на поводу у любопытства и дверь открывает. И больше его никто никогда не видит, только в самом конце, когда маньяки или чудовища уже повержены, главный герой обнаруживает в логове извергов любимую зажигалку любопытца из первого эпизода.

На чердак вела лесенка, составленная из вбитых в бревна кованых скоб, Синцов приблизился к ней и обнаружил, что скобы блестят. Синцов подумал, что это от частого пользования. Что надо, пожалуй…

Нет, он был человеком не беззастенчиво любопытным, но пройти мимо полоски света не мог. В конце концов, он не зря пришел сюда, не зря тащился через ветер, он хотел поговорить с Грошевым. И да, ему было все-таки интересно, что делает Грошев наверху.

Синцов взялся за скобу и придумал оправдание – скажет, что увидел сверху свет и подумал, что пожар, все в порядке, пожар штука опасная.

Скобы были скользкие и холодные, Синцов лез осторожно, стараясь не шуметь, стараясь не сорваться. Восемь скоб, и он уперся затылком в фанерный люк. Он уже собрался было толкнуть его головой, но передумал и сначала проверил люк рукой. Руку не отрубили. Тогда Синцов поднялся еще на одну ступень и…

Звуки. Их было много, Синцов знал и помнил их, но не мог понять, откуда. Шуршание, перебиваемое электрическими всхлипами, точно Синцов оказался в кастрюле, которую чистили снаружи проволочной мочалкой. Далекие голоса, шепот и удивление, песни звезд, точно, песни звезд, беззаботный смех Бетельгейзе, равнодушие Веги, вкрадчивый шепот Алголя.