Жан Оторва с Малахова кургана - Луи Буссенар

Несмотря на свою обычную бодрость и невероятную энергию, Оторва опечалился. Как же иначе? Даже для закаленного воина, ставящего долг и самоотречение превыше всего, такой образ жизни был ужасен.

Но зато какая радость, какое блаженство — читать эту записку, которая дышала трогательной простотой, была исполнена нежности и силы!

Да, именно так, простота, нежность и сила — вот душа Розы!

Одинокому бедолаге казалось, что это солнечный луч проник в его убежище и согрел своей теплой лаской. И день словно бы стал уже не таким хмурым, надгробные камни — не такими мрачными, одиночество — не таким пугающим. Улыбка возвратилась на его лицо, глаза снова заблестели, сердце забилось живее. Он испытывал неодолимую потребность говорить, кричать о своем счастье.

Но его единственным собеседником была Картечь. Собака чувствовала, что хозяину хорошо, и прижималась к его ногам. Оторва показал ей записку:

— Ты знаешь, Картечь, это письмо… и провиант… все это принесла Роза, твой друг… наш друг, которая так тебя любит и угощала всякими вкусностями, когда мы с капитаном лечились в лазарете… Да, Роза, ты помнишь ее, правда, Картечь? Наша добрая, верная Роза не забывает своих друзей, зуава и пса…

После веселого завтрака Оторва продолжил свой жуткий труд. В сотый раз он обшаривал кладбище в поисках подземного хода, протыкал шомполом землю, простукивал прикладом камни, пытаясь обнаружить следы недавнего человеческого присутствия.

Напрасные усилия! Он оставался один, по-прежнему один, посреди большого кладбища, которого пока не коснулись военные действия.

Отчаявшись найти подземный ход, Оторва принялся наудачу искать предателя, который показывался в зуавском мундире.

Ночью, в разные часы, Жан обходил зону, куда люди предпочитали не соваться, — проклятую зону, непрерывно простреливавшуюся с обеих сторон.

Но лжезуав упорно оставался невидимкой.

Лишь настоящий зуав на каждом шагу играл со смертью и, словно саламандра[209], не боялся огня.

Бродя ночью между аванпостами, он развил в себе удивительную остроту чувств: все видел в темноте и различал самые легкие шумы. Помогало ему и чутье Картечи, так что ничто не могло от него ускользнуть.

Молодой человек ловко миновал русские посты и засады. Ему сопутствовала удача. Он распознавал малейшие передвижения неприятеля и тут же спешил поднять тревогу в расположении французов. Рискуя получить пулю от своих же часовых, Жан подползал к ним вместе с собакой почти вплотную, кричал: «К оружию! Русские!» — и исчезал с необычайной быстротой.

Так прошли три нескончаемые, три смертельно тяжелые недели, и все это время — ни минуты отдыха, ни малейшего успеха, ни луча надежды. И вот наконец наступила ночь, когда три ракеты — синяя, белая и красная — поднялись над городом.

Он не мог сдержать радостного крика и бегом возвратился на кладбище. Сигнал повторился три раза через неравные промежутки времени, словно бы для того, чтобы избежать возможной ошибки и подчеркнуть неотложность исполнения. Остаток ночи Жан провел в засаде, твердя про себя: «Завтра!»

Нескончаемо тянулся день. Спустилась ночь. Оторва лежал, вытянувшись, под кипарисами, совершенно неподвижно. Рядом с ним — Картечь. В осажденном городе царили спокойствие, полная тишина — страшное предвестие урагана, который вскоре обрушится на укрепления и бастионы.

В полночь с главной аллеи донеслось еле слышное похрустывание гравия под чьими-то легкими шагами. Сердце у Оторвы забилось так, что чуть не разорвало грудную клетку. Картечь вздрогнула и зарычала. Молодой человек рукой зажал ей пасть. Умное животное поняло, что надо молчать, и, как хозяин, замерло в полной неподвижности. Быстрая тень прошла, чуть не задевая их, потом остановилась в двух метрах, по ту сторону кипарисов, возле большой белой плиты.

Оторва различал ненавистный силуэт лжезуава, его двойника, виновника катастрофы, которая чуть было не стоила Жану жизни и чести. Оторва обдумывал, не пора ли кинуться на врага, перешибить ему хребет, связать руки и оттащить во французские траншеи.

Нет, этот момент еще не настал! Жан сохранял хладнокровие, жуткое хладнокровие человека, который приготовился к отмщению.

Лжезуав постучал каблуком по камню, три раза, с равными промежутками. Прошло пять томительных минут. И вдруг Оторва услышал скрежет. Плита повернулась вокруг невидимой оси, одна половина встала торчком, другая исчезла в глубокой впадине.

Оттуда появился черный силуэт и произнес по-французски:

— Это вы?

— Да! — ответил лжезуав.

— Вы один?

— Конечно.

— Все меры предосторожности приняты?

— Да, все до мелочей.

— Хорошо, идите!

Тень исчезла, за ней последовал лжезуав. Отверстие, в которое они спустились, все еще было открыто. Бесстрашный воин, готовый, если надо, пожертвовать и жизнью, Оторва принял, как обычно, поразительно смелое решение. Он быстро расстегнул гетры, сбросил башмаки и остался босиком. Потом тихо и властно приказал Картечи:

— Лежать!

И, ни секунды не колеблясь, нырнул в свою очередь в отверстие. Его ноги нащупали знакомые ступени каменной лестницы, которая была перенесена, когда замуровали ход из часовни.

Храбрец попал в сводчатый коридор. В пятидесяти шагах впереди него медленно шли два человека, первый нес в руках факел. Босые ноги Оторвы ступали совершенно бесшумно. Он шагал быстро, догоняя двух заговорщиков, полагавших, что они одни и, следовательно, в полной безопасности.

Узкий туннель, выводящий в арсенал, был, должно быть, расширен, потому что ползти не понадобилось. Те двое прошли, лишь нагнувшись. Оторва, добравшись до арсенала, остановился, чтобы прислушаться и убедиться в том, что никого больше нет. Он вытянул шею и увидел своих врагов — они стояли посреди ротонды[210] и разговаривали вполголоса.

Потом Жан услышал шуршание бумаги, звон золота. Опять это проклятое золото, золото предательства!

Лжезуав положил в карман толстый кошелек и собрался уходить.

Пришла пора действовать. Чтобы ничто его не стесняло, Оторва сбросил с себя русскую шинель.

Великолепный прыжок — и ударом головы в живот Оторва опрокинул лжезуава на землю. Тот упал без чувств.

— Готов! — сказал Оторва, разражаясь смехом.

Другой человек, в форме русского офицера, тоже не знал страха и не терял хладнокровия. Отступив на шаг, он выхватил из кармана заряженный пистолет и выстрелил во француза. Однако тут же испустил крик ярости и боли. В то мгновение, когда он нажал на спусковой курок, какое-то легкое проворное существо прыгнуло на него из полутьмы. Острые зубы прокусили запястье до кости. Пистолет отклонился в сторону. Пуля, которая должна была пронзить грудь Оторвы, царапнула камни свода.