Сын города - Том Поллок

В голове всплыл голос Гаттергласса: «Ты действительно думаешь, что она отнеслась бы к тебе иначе?»

Бет оглянулась через свалку, туда, где лежал Фил, истекая кровью, дрожа и едва дыша, среди грязи и хлама. Там, куда она его привела.

«Это твой план? Сбежать?» — теперь насмешка звучала так пусто; ей бы очень хотелось взять свои слова обратно. Ей было жаль, что она не позволила ему спастись.

Она задирала, дразнила и соблазняла его, прямо как Кару, когда оставила ту полную самолюбования загадку про «изломанную гармонию» на кирпичах подле дома подруги.

«Это я, сирена, призывающая к самоуничтожению».

Раскаяние заполнило Бет, словно теплый тягучий бетон, заливающийся в живот и конечности. Девушка рухнула в мусор. Она не могла этого исправить. Разрушила все и не могла исправить. Бет даже не заметила, что по ее щекам побежали слезы.

Все, что она делала, – все, что было в ее власти сделать, – оборачивалось катастрофой.

«Боже, Фил, прошу, не умирай».

Клочочки бумаги, картонки, упаковки из-под яиц и этикетки от пивных бутылок покрывали землю под ней, словно фотографии, старые картинки, которые кто-то потерял.

«Вот, как ты себя чувствовал, папа, – подумала Бет, уставившись на них, – как будто ничего не можешь сделать».

В ней разрасталась беспомощность, горячая, черная и ядовитая, как, должно быть, и в отце. И она когда-то смела ненавидеть его за это!

«Я ничего не могу сделать».

Девушка согнулась и отчаянно зарыдала. Каждая слезинка выходила с болью, словно тянула за собой внутренности.

«Я ничего не могу сделать».

Бет плакала, пока внутри не стало совсем пусто, а потом села. Но образ отца, сидящего на стуле с книгой, застрял в голове, и никак оттуда не вытряхивался. Она не могла свыкнуться с удушающими тисками отчаянья. Не могла просто сидеть, как папа: потому что уже видела, как он это делает.

Девушка медленно поднялась на ноги и посмотрела вниз, на оставшееся после нее углубление, маленький альков в грязи. «Если бы не он, я, наверное, никогда бы не встала». Это был подарок, внезапно подумала Бет, который он передал ей, сам того не подозревая. Девушка тихонько поблагодарила отца, жалея, что он этого не слышит, и зашагала обратно вниз по свалке. Она ничего не могла сделать, но должна была сделать что-то.

На небе бархатный мрак поздней ночи постепенно сменялся неплотной темнотой очень раннего утра. По крохам, неторопливой струйкой тел, остатки ее армии прибывали на свалку.

Натриитки переносили своих раненых на носилках, сплетенных из желтой и черной изоленты: разбитые тела были лишены рук или ног, или отчаянно запускали пальцы в собственные грудные клетки, сводя вместе контакты, заставляющие их сердца биться.

Тротуарные Монахи использовали в качестве костылей воротные столбы, но на всех не хватило, и некоторым приходилось ползти. Одна каменная фигура рухнула под весом своей брони, выдохнув: «Больше не могу…». Тогда гладкошерстная полосатая кошка вышла из строя и, мурлыкая, начала тереться об упавшего священника, и где-то глубоко внутри он нашел достаточно веры, чтобы продолжить путь.

Когда выжившие достигли сердца свалки, высыпали крысы, жуки и тараканы. Подрагивая жвалами и подергивая гладкими коричневыми головами, они направляли раненых в альковы, вырытые в мусорных холмах. Самые искалеченные, не способные ни на что больше, с благодарностью обрушивались на выброшенные матрасы. Те, кто еще стоял на ногах, принялись за работу, накладывая повязки из порванной одежды, латая помигивающий Ламповый народ перегоревшими лампочками, кусочками разбитых бутылок из-под шампанского и пивных бокалов.

Священник внутри однорукой статуи организовал полевой госпиталь. Он оглашал список травм ордам жаждущих крыс, пока кровь вокруг собственной раны медленно подсыхала на его мраморном животе.

Священник удивленно поднял глаза, когда Бет, с сырыми от слез глазами, подошла к нему, закатывая рукава толстовки:

– Что мне делать?

Он оценил ее через щелочки в мраморной маске:

– У нас адский бардак, который предстоит разгрести, – сказал он. Каменные губы сложились в героическую улыбку. Он дернул к ней мраморную культяпку. – Руку не одолжишь?

И Бет бинтовала, зашивала и паяла, вытирала кровь и гной с липких ран. «Работай», – приказывала она себе, вытягивая иглу и стягивая края вспоротого бедра молодого солдата через пролом в его бетонном одеянии. То были ее солдаты, последовавшие за ее призывом, как Кара, и она должна была чем-то им отплатить.

«Просто работай».

– Говорю тебе, братан, их было четверо, – заверял молодой священник, по-ист-эндски говоря в нос.

Покрытая бронзой фигура на соседнем матрасе фыркнула:

– Четверо, конечно. Напомни-ка мне, сынок, кто учил тебя считать? Один у реки, один на мосту и еще один у кирпичной больницы. Твой зад прибил лишь троих волков, Тимон; не заливай, будто можешь побить мой рекорд.

Тимон раздраженно зашипел, забрызгивая бетонные губы слюной:

– Ты совсем ослеп от этой своей зеленой ржавчины на лице, Эл. Еще была та толстая ржавая сука на пляже. Свернул ей шею – вот так… – и он сделал руками резкий скручивающий жест.

Эл ухмыльнулся:

– Тимон, та сука пришла в себя быстрее, чем банковский счет твоей маман.

– Руки прочь от моей мамули! Ты ничего о ней не знаешь.

– Я уберу руки от твоей мамули, когда ты отвянешь от моего лица. Это медь, и не моя вина, что ее разъедает коррозия. Как бы то ни было, ты тоже ничего не знаешь о своей матери; ты же черт знает как давно стал священником, так что не притворяйся, будто еще помнишь ее.

Тимон неловко замолк. Бет подняла глаза от иглы. Что-то в жалобной гордости Тимона ее задело. Она завязала узелок, перекусила нитку и щелчком сняла колпачок со своего маркера.

– Что за? – запротестовал было Тимон, но затих, когда увидел, что девушка рисует. На бетонном плече появились четыре стилизованных волчьих головы, костлявые и рычащие: отметки побед вроде тех, что рисуют на боку истребителя.

– Это тебе, Тимон, – сказала она. – По одной для каждого трофея.

Позабыв о ревности, Эл завосхищался новыми метками своего друга.

– Хотел бы я к ним присоединиться, – заявил он.

Тимон оскалился:

– Мы еще не умерли, Эл, – заметил он. – Как и некоторые из этих чертовски злобных трофеев.

– И то верно.

Бет вновь щелкнула колпачком маркера и нахмурилась:

– Я думала, Тротуарные Монахи не могут умереть, – заметила она. – Петрис говорил, вы хотели бы получить свои смерти обратно.

Тимон и Эл разразились презрительным смехом:

– Да, мисс Би, мы не можем умереть, – подтвердил Эл. – Мы просто рождаемся заново. Знаете, как это?

Бет покачала головой.

Зеленые глаза Эла беспощадно взирали через медь:

– Ты – младенец, – тихо начал он, – всунутый в каменную колыбель. Без воды, еды, света и понятия, почему, блин, так. Воспоминание возвращаются к тебе не сразу, понимаешь? Некоторые из нас никогда не вспоминают, – добавил он еще тише. – То, что сделал Синод – не точное искусство, видишь ли. Ты получаешь оборванные воспоминания из своих старых жизней, чего-то недостает, что-то противоречиво. Говорят, у Джонни Нафты есть комната, полная воспоминаний, – бутыли с копиями, которые он сделал, прежде чем впервые нас получил. Не знаю, верно ли это. Но знаю, что не помню ни одного преступления, за которые меня прокляли.

Повисла тишина. Бет спиной чувствовала пристальный взгляд Тимона.

Эл откашлялся и сплюнул через крошечный просвет между бронзовых губ.

– Однако слишком долго не поскулишь. В прошлый раз я родился заново на кладбище, и другие священники стояли достаточно близко, чтобы услышать мои стенания. Многие из нас не так удачливы. Многих никогда не находят… Сегодня, после этой заварушки, в статуях по всему Лондону появятся новые младенцы, без вариантов, – в его голосе слышалась горькая усмешка. – Раны – меньшее из их зол. Ваша Богиня следит за этим. Вот почему мы хотим наши смерти обратно.

Бет зарыла маркер колпачком и встала, чувствуя, как дрожит сжимающая его рука. Все эти тела, сокрушенные и мертвые… «Ваша Богиня…»

– Да, – пробормотала она. – Я извиняюсь, но… Мне надо… Я должна… – она повернулась и бросилась из алькова.

– Эй, мисс Би! – Эл немного приподнял бронзовую руку. – А как же я?

Когда Иезекииль нашел Бет, она сидела среди старых пакетов из-под чипсов и картонок, обхватив колени руками; в богом забытом уголке на этой забытой свалке. Каменный ангел неодобрительно пощелкал языком.

– Вина согнула тебя? – спросил он.

Бет ничего не ответила, но Иезекииля не смутил ее прожигающий взгляд.

– Давайте, юная леди, – позвал он. – Я священник вот уже восемьсот лет. Если я не смогу распознать гангрену совести, то пора мне отказаться от моего призвания и открыть цветочный магазин.