Армагеддон был вчера - Александр Полосин

– Нет, отчего же. Я всё понял и учту… О, а вот и Лена, – я помахал рукой.

Ленка, как всегда напомнившая мне солнечный зайчик, быстро сбежала по беломраморным ступенькам длинного двухэтажного здания – бывшего загородного дома какого-то забытого всеми помещика. Несколько секунд, и вот она уже стоит перед нами и улыбается – двенадцатилетнее чудо, румяное, загорелое, со ссадиной на коленке, выглядывающей из-под весёленького, синего в цветочек сарафана.

– Привет, ма, – чмок в щёчку и уселась рядом. – Здравствуй, пап.

– Привет, доча, – это мы хором.

И повисло молчание. Ленка только поглядывала на меня из-за маминого плеча – чего это, мол, вы вдвоём, экие новости. Выглядывала насторожённо: боялась наших разборок и не могла их простить. Как, наверное, никогда не простит мне ухода из семьи.

А я никогда не забуду брошенную мне фразу: «У тебя только книжки твои на уме, тоже мне, Пушкин!» А что я мог ответить? Что да – я не Пушкин? Что пишу только для денег, что ненавижу эту работу, но не могу остановиться? Никогда! Никогда я этого никому не скажу. А врать ей не смогу – читал, мол, много читал с детства, всегда мечтал, стремился – и вот достиг и счастлив. Странное дело – почти всё в этом правда, кроме последнего слова. Как же ей объяснить-то, что…

А что, собственно, объяснять, когда и сам ничего не понимаю…

– Жду вас троих в шестнадцатом кабинете через пятнадцать минут, – снова вторгся в мои мысли голос воспитательницы.

Она поднялась со скамейки и направилась в сторону здания, высокая, крупная, осознающая собственную важность, исполненная ответственности дама.

* * *

…«Он постоял немного над нею, потом подобрал мечи, медленно спустился

по лестнице в прихожую и стал ждать, когда упадёт дверь».

* * *

Древние, но прочные, как железо, балки трещали, но не желали сдаваться. Тогда Румата встал слева от двери, ногой выбил засов, и хлынувший поток чёрных балахонов едва не смял его. У входа образовалась сутолока, один из балахонов выронил чадящий факел, пламя тут же перекинулось на портьеры, кто-то бросился гасить огонь голыми руками.

Наконец, и его заметили.

– Извиняйте, благородный дон, – донёсся простуженный голос из-под чёрного капюшона. – Только придётся вам сегодня посторониться. Мы своё дело сделаем и уйдё...

Последнее слово он произнёс, уже падая и не подозревая, что умер. Разрубленные надвое не живут. Румата успел зарубить ещё двоих, пока чёрные не откатились волной и не прижались к стенам. Лиц под капюшонами было не разглядеть, только глазки поблескивают в свете факелов.

Он встал в дверном проёме, чувствуя спиной десяток ненавидящих взглядов. Гулко хлопнула тетива разряжаемого арбалета. Стрела с треском расщепила притолоку у него над головой.

– Что ж ты, собачий выродок! Как стреляешь!

– Да уж больно жутко мне, – дрожащий голос. – Он же, как смерть моя, а говорили, не убивает.

Послышался удар, незадачливый арбалетчик тоненько заскулил и стал отползать подальше от грозного начальства. Кроме этих звуков, ничто не нарушало тишину. Слышно было даже, как сопят смиренные дети господа.

Румата, стараясь не поскользнуться в кровавой луже, шагнул через порог. Перед ним расступались, молча провожая глазами, полными суеверного ужаса. Когда он уже отошёл шагов на двадцать от дома, послышался тихий скрежет заряжаемого арбалета. Он повернулся лицом к враждебно молчащей толпе. Хлопок выстрела, призрачный высверк меча, и стрела, завертевшись, как обыкновенная палка, улетела в сторону. Ещё раз сверкнула сталь, Румата вложил мечи в ножны и пошёл походкой смертельно усталого человека знакомой дорогой в сторону дворца.

Минут через пять он остановился, услышав стук копыт. Кто-то нёсся по улице во весь опор. Вот всадник выскочил из-за поворота, остановился, зарокотал басом:

– Где вы там, чёртово племя! Почему я должен всё время ждать?! Появившийся следом оруженосец ответил, устало переводя дыхание:

– Да разве возможно за вами угнаться, господин барон! Румата вышел из тени и встал под еле горящим фонарем:

– Барон, что вы делаете в Арканаре?

Ответом был радостный рёв, напоминающий близкий гудок океанского транспортника:

– Дон Румата!!! – лошадь под оруженосцем испуганно подогнула задние ноги. – Как я рад! Вот, решил, что вам без меня будет трудно совладать с этим пёсьим отродьем. Как только уладил дела в замке, так сразу велел седлать коней. А вы почему бродите один по этому поганому городишку в столь поздний час?

Пампа легко спрыгнул с лошади и встал рядом, насторожённо рассматривая лицо друга:

– Что случилось? Почему у вас такой вид? Я боюсь даже предположить…

Румата почувствовал, как сдавило горло:

– Кира…

Барон вздрогнул, лицо его приобрело беспомощное выражение. Плечи поникли. То ли всхлип, то ли рык вырвался из горла. Спустя некоторое время он стянул перчатку, провёл рукой по лицу, пророкотал, сдерживаясь:

– Я взял с собой двадцать лучших головорезов. Мы разнесём этот город! Повернулся к оруженосцу, рявкнул:

– Где эти дармоеды?!

– Вот, уже слышу, догоняют, господин барон, – тот подобострастно вытянулся в седле, показывая в сторону, откуда всё громче доносился конский топот.

Через несколько минут Пампа уже отдавал последние указания:

– Дон Румата и я идём впереди пешими. Вы не вмешиваетесь, прикрываете наши спины. Опасайтесь арбалетчиков. Пленных не брать. И да примут черти их грешные души!

* * *

Что было дальше, никто, наверное, не мог бы вспомнить и описать достоверно. Десяток патрулей на подступах к дворцу частью были перебиты, частью бежали. Дворцовая стража билась неистово, но не слишком умело. Крики, звон стали, перекошенные лица, предсмертные хрипы, кровь и шипящие в ней факелы, исступление и одновременно покой, даруемый тем, кто сжёг мосты и не оглядывается назад.

И маячащий где-то в отдалении призрак безумия.

Последняя дверь разлетелась в щепы от удара барона. В небольшой зале, освещённой десятками свечей, собрались вокруг стола победители. Скромная трапеза, сопровождавшая исторические решения, была прервана самым неприятным образом. Святые отцы уставились на двоих покрытых чужой кровью бойцов, понимая уже, что их драгоценные жизни вдруг катастрофически обесценились. Трое, самые молодые и горячие, обнажили клинки и ринулись в бой, но были сбиты и рухнули, как кегли, под ударами Руматы, превратившегося на секунду в сверкающий стальной вихрь. Как только смолк звон мечей, Румата сказал тихо, не глядя на оставшихся:

– Все вон. Рэба остается.

Ответом ему был тихий шелест балахонов и быстрый топоток ног.

– Вы не можете меня убить! – этот визг совсем не был похож на голос наместника Святого Ордена. – Вам… – послышался хрип.

Румата резко обернулся, но успел заметить только бледную костлявую ладошку, судорожно вцепившуюся в скатерть. Загремела падающая посуда, раздался глухой стук. Барон от двери, наклонясь, заглянул под стол, подошёл поближе, пнул что-то мягкое. Голос его выдал разочарование:

– Лишил меня удовольствия порвать его на куски. Нагадил напоследок, вот же… – он схватил со стола чудом устоявший кувшин и опустошил его в несколько глотков, смачно при этом булькая.

Румата прислонился к стене и сполз по ней, вытянул ноги. Закрыл было глаза, но вынужден был снова открыть, – слишком тягостными оказались картинки, возникшие перед внутренним взором.

Пампа удобно расположился в кресле, бросил меч на стол и, смахнув с усов капельки вина, спросил:

– И что дальше, мой благородный друг?

* * *

– Антон, ты меня слышишь? – голос, знакомый, родной. – Почему он не отвечает?

– Сейчас всё придёт в норму, не волнуйтесь.

Я открыл глаза: кресло, на голове обруч, провода какие-то, белый халат.

Больница? Чьё-то лицо приблизилось. Чёрт! Почему я так плохо вижу?!

Провёл рукой по лицу – влажно. Умывали, что ли? Зрение потихоньку восстановилось. И как ударило током.

– Кира!

И тут же всё вспомнил – боже, что я несу!

– Саша, какой же я болван… Сашка, дорогая моя рыжая…

Но неужели Ленка всё это видела? Зачем?! Психологи, хвостом вас…

Дверь распахнулась:

– Папка! Какой же ты у меня!

И налетело чудо, и поцеловало, и обняло, крепко-крепко.

Вот так. А вы говорите – психологи...

Александр Васильев Ключ

Юрий решительно толкнул обшарпанную, но ещё довольно крепкую дверь мастерской металлоремонта, шагнул внутрь. Переход от яркого солнечного дня к вязким сумеркам в помещении оказался настолько резок, что он на несколько секунд ослеп. Ругнувшись вполголоса, машинально пошарил перед собой руками.

– Заходи, заходи, почтеннейший, – раздался из полумрака бодренький голос с сильным восточным акцентом. – Неприлично в дверях стоять. Старый Хаджи рад всякому гостю.